Слезы и молитвы дураков | страница 50
— Теперь смотри! — крикнула она, все дальше отплывая от берега.
Каурый и гнедая стояли в воде, касаясь крупными усталыми головами, гривы их перепутались, ноги их переплелись, ноздри расширились, и из них что-то прорастало, как прорастает колос из земли: неслышно, грешно и упрямо.
Морта вышла из воды, схватила одежду, бросилась в кусты и, не выжав волосы, оделась.
— Ты красивая, — сказал сын корчмаря.
— Все-то ты выдумываешь, Симонай!
— Красивая, — пробормотал он. — И я, знаешь, чего хочу…
— Не знаю, — опасливо пролепетала Морта.
— Хочу, как они… как наши лошади… чтобы одна грива… одни ноги… один рот…
— Не надо, Симонай!.. Ради всех святых!..
Морта бросилась к реке, выгнала из воды каурого и гнедую, вцепилась в поводья и, не оглядываясь, зашагала прочь.
Она вдруг вспомнила, как десять лет назад, возвращаясь с водопоя, забрели они с Семеном на отцовское подворье. Изба развалилась, а пруд ряской затянуло. Морта обошла двор, заглянула в крест-накрест заколоченное окно, подняла с земли прогнивший деревянный башмак, напялила на босу ногу и похоронно сказала:
— Мамин башмак… мамин…
Прыщавый Семен сидел на кауром, тогда еще молодом и норовистом, и ждал, пока Морта наплачется всласть. Он никак не мог взять в толк, зачем затащила она его на этот пустырь, на это разоренное и богом забытое подворье, где даже ветру делать нечего: ставни сорваны, деревья срублены, трава не растет.
— Конура Саргиса! — обрадованно воскликнула Морта. — И цепь… Можно, — обратилась она к Семену, — я возьму ее?..
— Далась она тебе… ржавая вся, — не слезая с лошади, буркнул сын корчмаря.
— Можно?
— По мне — забирай все: и цепь, и башмак, и конуру.
— Я только цепь, Симонай.
Его коробила ее безоглядная просительность и уничиженность.
— Да возьми ты ее!.. Возьми!.. — отмахнулся он.
Не сказав ни слова, Морта перекинула цепь через круп гнедой, еще раз оглядела осиротевшую вотчину и дернула повод.
— Иногда я вам завидую, — сказал прыщавый Семен, когда лошади поравнялись.
— Нам?
— Твоему отцу… твоим братьям… тебе… вообще литовцам.
— А чего нам завидовать? У нас ничего нет.
— У вас есть цепь, которой вы привязаны к этому небу, к этому полю, к этой конуре. А у нас ее нет. Понимаешь, нет!..
— Но у вас есть деньги. За деньги все можно купить.
— Такую цепь за деньги не купишь… За нее кровью платят… каторгой.
Странно, чего ей вспомнились и та пора, и тот разговор, и та цепь? Уцелело ли что-нибудь от отцовской хаты? Морту вдруг потянуло туда, потянуло властно, неудержимо, как будто все там снова ожило: и колодец, и ставни, и корова, как будто снова — через столько-то лет! — распахнулись крест-накрест заколоченные окна и в крайнем из них, в том, что выходит в сад, выглянула мать в цветастом платке и громко, кажется, на всю землю крикнула: