— А он с ним обо всем договорился. С завтрашнего дня водка на две копейки подорожает, — огрызнулся Ицик.
— Фармазон, — ругнулся Ешуа, иногда употреблявший диковинные ругательства.
Евреи помолились и начали не спеша расходиться. Ицик взглядом гончей собаки проводил Зельду, а та, к великому его удивлению, оглянулась и смутила его не то насмешливой гримасой, не то улыбкой, от которой он на мгновение словно ног лишился — земля подбросила его вверх, и он повис на облаке, как на частоколе.
Ицик наконец спохватился, впрягся в коляску, и она затарахтела по немощенной улице. Рабби Ури щурился от солнца и что-то бормотал под нос, и это бормотание было похоже на хрип и на заклинание одновременно.
Ицик оглянулся и увидел издали у синагоги фигуру человека в ермолке, в дорожном балахоне, какие носят обычно балагулы или плотогоны, и вскрикнул:
— Он! Он!
Он быстро развернул коляску, но рабби Урн остановил его:
— Не стоит за ним гоняться. Если он и впрямь послан богом, он сам к каждому придет. Отвези меня домой!
И его любимый ученик Ицик не посмел ослушаться.
Человек в ермолке и дорожном балахоне осторожно открыл дверь синагоги и вошел внутрь.
В молельне никого, кроме служки, не было. Служка подметал пол, и пришелец долго смотрел на сутулую спину, на метлу, на крохотную кучку пыли, на совок и снова на сутулую спину. Вдруг служка обернулся, увидел незнакомца и вздрогнул.
— Чего испугался? — спросил у него пришелец, — Разве в храме можно кого-то бояться. Кроме собственных грехов. А грех у тебя один — ты скверно подметаешь.
— Откуда вы знаете… Вы же не здешний…
— Я всюдошний, — сказал тот.
Слово-то какое чудное, промелькнуло у служки.
— Если душа подметена, то пыль на полу небольшой грех, — сказал человек в ермолке.
— Молебен кончился, — промямлил служка, сбитый с толку странными речами пришельца.
— Молебны кончатся, когда кончится мир.
— Ваша правда. Молитесь! Я потом подмету. Молитесь!
— Спасибо, — сказал человек в ермолке, приколотой к волосам булавкой, и стал тихо и невнятно молиться.
Служка, затаив дыхание, смотрел на него, наступив на совок и рассыпав пыль, собранную с дощатого скрипучего пола. Речь пришельца не вязалась с его затрапезным видом — холщовым балахоном в дырах и пятнах не то от свечного воска, не то от масла, с бархатной, изрядно поношенной ермолкой, с этой ржавой булавкой, смахивающей на стрекозу, кажется, дунь — и она улетит с головы, с тяжелыми, не для лета, башмаками, завязанными не шнурками, а бечевкой, с жиденькой бородкой — пригоршней седины. Зато глаза были такими же таинственными, лихорадочно горящими, как и его речь. Было что-то в них от приворотного зелья, особенно в белках, каких-то голубоватых, с темными беспокойными прожилками…
