Ицик молчал, а Голда продолжала гладить его голову, шею, пока наконец неуемная взбесившаяся рука не нашарила сосок на его волосатой шершавой, как кора, груди и незастыла.
— Сейчас я принесу ножницы, — прошептала она. — Чик-чик и готово.
— Отстань, — сказал он, но не оттолкнул ее руку. — Завтра суббота.
— Ну и что? — удивилась Голда, нагнулась, и голова ее повисла над ним, как огромный спелый плод, готовый упасть от первого дуновения. — Разве по субботам нельзя?
— Нельзя, — бросил Ицик.
— Это где написано?
— В торе.
— А я тору не читала, — сказала Голда, и плод закачался, еще минута и он упадет вниз. — Подвинься!
Ицик не двигался.
— Подвинься, — повторила Голда. — Мне холодно. Мне всегда холодно, когда ты рядом, но не со мной.
Голос ее звучал тихо, настороженно, как у ночной птицы, потерявшей свое гнездо.
— В последний раз! — согласился он. — Слышишь!
— Слышу! В последний раз… по субботам.
Голда забралась под одеяло, и ноги у них переплелись, как ветки дерева.
Они не слышали, как скребутся мыши, как стучит колотушкой проснувшийся Рахмиэл, как скрипит непритворенная дверь. Мир лишился звуков, и ничего в нем не было, кроме темноты и семени.
— Ты не боишься, Голда? — спросил он, очнувшись.
— А чего мне бояться? — выдохнула она.
— Сама знаешь.
— А ты… ты боишься?
— Да, — сказал он.
— Напрасно.
— Ты никогда не была сиротой, — сказал он, освобождаясь из ее объятий.
— Я сирота, — сказала Голда.
— Неправда, — возразил он. — У тебя есть сестры… и брат в Гомеле… и мать…
— Бабы всегда сироты, — вздохнула Голда и лизнула его сосок.
— Перестань, — рассердился он. — Стыда у тебя нет.
— Если счастья нет, зачем мне стыд?
— Бог нас покарает, — тихо произнес Ицик. — Ты, наверно, слышала: в местечке объявился какой-то человек. Говорят, что он посланец бога.
— Ты мой посланец, — жарко прошептала Голда и снова прильнула к нему. — На других мне наплевать. Ты мой бог.
— Ступай к себе, Голда. Мне хочется побыть одному. Ступай.
— Хорошо, хорошо, — уступила она. — Но ты не бойся. У нас никого не будет. Я не хочу тебя ни с кем делить. Даже с детьми. Пока ты мой — не хочу.
Голда встала, поправила сорочку и бросила:
— Все на мне рвется. Тело у меня такое. Спи!
В дверях она обернулась:
— А как он выглядит?
— Кто? — не понял Ицик.
— Ну тот… человек…
— Маленький вроде… в бархатной ермолке, приколотой к волосам булавкой… Или прищепкой.
— Наверно, какой-нибудь сумасшедший… в ермолке с прищепкой. Надо его накормить и проводить с миром. Я не люблю сумасшедших… хоть и сама сумасшедшая… В детстве — мы тогда жили в Гомеле — ко мне подошел один такой… правда, без ермолки, посмотрел в глаза и сказал: «Шлюха!» Мне было десять лет. Он гнался за мной… почти до самого Сожа и вопил: «Шлюха! Шлюха! Шлюха!» Меня потом только Ошер так называл — царство ему небесное!
