Бирс ответил, что они оба знают, что этой скачки никогда не было.
После того, как Вильсон был президентом примерно шесть месяцев, Бирс сказал, что он тоже опасный человек – непостоянный, склонный к эмоциональным решениям, робкий, пугающийся крови, неспособный руководить великим народом в военное время. Каждый президент, говорил он, должен быть готов вести войну, поскольку не было ещё ни одного поколения на земле, которое не участвовало в значительном вооружённом конфликте.
Он предсказывал, что я, рождённый после Гражданской войны, доживу до большой разрушительной войны, и буду ещё не слишком стар для того, чтобы носить оружие. Я сражался в Испано-американской войне, но он считал, что это была мелкая стычка, в которой могли сражаться одни добровольцы. Меня призвали во время Мировой войны, хотя мне было почти сорок пять лет. Но я так и не принял участия в боевых действиях.
I
В рецензии на «Крейцерову сонату» Толстого Бирс, когда ему было сорок восемь лет, писал, соглашаясь с мнением русского автора, что человеческое совокупление – это тяжёлое, душераздирающее бедствие, приносящее вред всем, кто этим занимается. Из-за объёма и жанра статьи, из-за того, что она заключала рассуждения не только о браке, Бирс был вынужден ограничиться короткими замечаниями о некоторых аспектах сексуальных отношений. В собрании сочинений он выражает мнение по поводу влияния брака (или его заменителей) на государство только в статье о «Крейцеровой сонате»:
«Шопенгауэр объясняет застенчивость влюблённых, их склонность прятаться для ласок в укромные уголки и закутки тем обстоятельством, что они планируют преступление. Они замышляют ввергнуть человеческую душу в мир скорби. Толстой придерживается того же мнения о природе их проступка. Брак он считает грехом и, будучи религиозным человеком, рассматривает вызванное им неизбежное несчастье как справедливое наказание.
«Я не думал притом нисколько не только о её духовной жизни, но даже и об её физической жизни, – говорит Позднышев, объясняя враждебность супругов. – Я удивлялся, откуда бралось наше озлобление друг к другу, а дело было совершенно ясно: озлобление это было не что иное, как протест человеческой природы против животного, которое подавляло её. Я удивлялся нашей ненависти друг к другу. А ведь это и не могло быть иначе. Эта ненависть была не что иное, как ненависть взаимная сообщников преступления – и за подстрекательство и за участие в преступлении».
