Но если сексуальная потребность может быть удовлетворена, едва обозначившись, по первому требованию, и никаких тебе тут ни физических, ни моральных ограничений? Это что ж с человеком-то станется? Ни тебе терзаний внутренних, ни тебе мучений сердечных. Никакого развития! «Вы хороши собой, я чертовски привлекателен – что нам даром время тянуть?» Живенько так, в ритме вальса… А не хочешь, так я другую найду – невелика хитрость.
«Я к вам пишу, чего же боле, что я могу еще сказать…» – сложно представить себе, какую огромную внутреннюю работу должна была проделать пушкинская Татьяна, чтобы, преступив все писаные и неписаные нормы своего времени, обратиться напрямую к предмету своей страсти. Чтобы девушка первой написала мужчине, раскрылась ему в своих чувствах – это же, боже мой, какой чудовищный моветон для XIX века! Татьяна на позор идет ради любви! Вся горит, стенает и мучается, но идет, совершает поступок. Для нас это, конечно, анахронизм чистой воды – мол, если любишь, говори прямо и не вводи в заблуждение. Но для своего времени – это же ужас какой внутренний подвиг!
А Данте, который всю жизнь сублимирует свою страсть к Беатриче! Борется с собой, трансформирует свое физическое влечение к женщине в духовное служение ей, обожествляет объект своей страсти и таким образом окончательно и бесповоротно запрещает себе всякую «похоть». И каковы результаты этой внутренней работы? Кроме очевидного для самого Данте внутреннего самосовершенствования, очевидная всем нам «Божественная комедия» – одно из величайших произведений мировой литературы.
Вы только представьте себе, что у Данте были бы нравы современного гражданина… Он бы подошел к милой девушке и предложил бы ей встретиться вечером на сеновале. Вся «Комедия» этим бы и окончилась. Но Данте испытывает это внутреннее препятствие, осуждает плотские утехи (тем, кто предался чувственной страсти, в дантовском аду отводится отдельный «круг») и превращает любовь в творческую силу: «О божество любви, в тебе начало. // Когда б тебя не стало, // Благих бы помыслов не знали мы: // Нельзя, картину разлучив со светом, // Среди кромешной тьмы // Искусством восхищаться или цветом».
Ну вот, Андрей призвал меня представить себе Данте, а в голову полезли совершенно другие мысли и образы. Я вспомнила об издержках бесполо-романтических идей о женщине и представила себе типаж «ботаника», сублимирующего ВСЮ свою сексуальную энергию в «души прекрасные порывы». К великому, надобно заметить, неудовольствию дамы его сердца… Андрей, кажется, тоже заметил, что мое лицо посетило скептическое выражение, и сделал существенную оговорку.
