За чертой | страница 15



подавляя ненужную жалость,
с жестом античного поэта
сказал сумасшедший:
«Конец света!».

Призраки

День задохнулся, как повешенный,
стихает гуд автомобилевый,
и в этот час все судьбы смешаны,
все вновь живет, чем прежде жили вы.
Ну что ж, мечта! Давай, наваливай!
Поменьше барахла серийного!
Хочу быть веткой попугаевой
у Козерога малярийного,
или горой пустого острова,
где клады многие закладены,
и у желтеющего остова
угадываешь зубы гадины,
или корветом под тайфунами,
чтобы — найдя затон атоловый,
гавайскими утешен струнами,
менять любовь на медь и олово,
иль где-нибудь у точки полюса,
под шкурами оледенелыми
плетеной лыжей шаркать по лесу
и в горностаев метить стрелами,
или параболой ракетовой
стремглав свалившись в бездну лунную,
увидеть сны не мира этого,
услышать музыку бесструнную!
О, романтические призраки!
Для вас иной взадох торопится,
сигая щукой из реки,
в амбаре слов на ритм охотиться,
чтобы стихами-клоунадами
пленять любителей копеечных,
и, разливаясь канареечно,
еще при жизни пахнуть ладаном…

Период

Как старый облезлый чиж,
махнувший лапкой на волю давно,
которому в клетке уже и не больно,
которому все равно,
все невозвратно —
завидев солнечные пятна
по обоям
чувствует себя героем
дня,
и — глядишь —
начинает посвистывать невольно,
условную подругу маня —
так потерявший нить Ариадны
в лабиринтах судьбы поседевший поэт,
проснувшись утром,
вместо французской зимы отвратной,
в белом безмолвии мудром,
в разгульных снежных кружениях
над уездным городом Клямаром —
забывает об артритах и давлениях,
молодеет на сорок лет
и даже пытается петь
с цыганским угаром
фальшиво, но бойко
(продолжая еще молодеть):
«Гайда, тройка!..»
и сам убеждает себя, как с амвона,
что прием-то не так уж глуп:
ведь упали же стены Иерихона
от иудейских труб!

Двойник

Знаешь ты, что мы друг в друге — я в тебе и ты во мне,
вот ты шел гулять с подругой и прижал ее к стене,
прижимаешь и целуешь, и ласкаешь кое-как —
это я, мой друг безвестный, это всех нас общий знак!
И в твоих касаньях стыдных, в сладкой похоти плотской
наших грубых, незавидных чувств и судеб общий строй.
И когда меня не станет, и когда и ты умрешь,
кто-то третий прочно станет в строй, в котором ты идешь,
и не важно, чем отличен, но важнее, чем похож,
будет жить, как я когда-то, и как ты теперь живешь.
Утомленный, ты зол и печален,
и дни твои скучно бредут
в бесперспективные дали
и обессмысленный труд.
Но вот над работой склонясь,
беря карандаш или нож,
вдруг сам почему не знаешь —
так звонко свистишь и поешь