— Эта твоя тетя — патологический случай, — сказала Лотта, сделав добрый глоток.
Анна сухо засмеялась.
— Да нет. Она просто никудышный человек. Есть такие люди. С точки зрения христианской морали они плохие, а с точки зрения психиатрии — больные. Но разве это имеет значение, если ты попадаешься им под руку? Ладно, давай поговорим о чем-нибудь более приятном. О тебе, например.
Лотта уловила намек: по сравнению с Анной ее детство казалось волшебной сказкой. Из них двоих именно Анна имела право на сочувствие. Обманчивая отстраненность и ирония, с которыми она повествовала о своем прошлом, на самом деле скрывали под собой призыв к состраданию. Состраданию, которым до сих пор она была обделена и которого теперь ожидала — нет, требовала — от своей сестры.
Но та не годилась на роль сердобольной слушательницы.
— О твоем пении, — подлизывалась Анна, — о твоем чудесном голосе.
— Господи, как жарко, — сказала Лотта. Она с трудом поднялась, чтобы снять кофту, и долго провозилась с рукавами — яблочный ликер слегка нарушил ее координацию. Перед ней открывались две возможности: пойти Анне навстречу или промолчать. Однако молчать не хотелось. Лотте нравилось говорить об этом. Да и кого еще это интересовало? Уж точно не ее детей. Если она будет держать все в себе, то воспоминания порастут быльем, как если бы всего этого никогда и не было.
Пение постепенно вытеснило заикание — наслаждение вокалом было сильнее страха первой буквы. Голос рос вместе с телом — вообще-то голос Лотты был всегда чуть старше ее самой. Когда Лотту приняли в известный хор девочек-подростков, лишь ее голос чувствовал себя там как дома. Хором руководила Катарина Мец, темноволосая меланхоличная женщина с пушком над верхней губой, который она иногда сбривала, но чаще оставляла как есть — тоненькие волоски подрагивали в такт ее вибрато. Пожелтевшие газетные вырезки рассказывали о том, что болезнь отца положила конец ее певческой карьере. Никто точно не знал, каким именно мистическим недугом страдал ее отец; он вел свое абстрактное существование в заросшем виноградом и глицинией крыле дома и проявлялся исключительно в темных полукружьях под глазами дочери. Иногда она внезапно прерывала запев, поднимала палец и внимательно к чему-то прислушивалась. Разучивая неизвестных французских и итальянских композиторов, она плавно подводила своих учениц к великим классикам.
Когда хор выступал по радио, мать Лотты настоятельно приглашала всех занять места вокруг «Кристалфона» в импровизированном амфитеатре из кухонных стульев. В одно воскресное утро в комнате отдельно от хора неожиданно зазвучал голос Лотты, исполнявший кантату Баха. Неуверенная в себе (в студии она себя не слышала), Лотта вернулась домой. Там царило праздничное настроение, на столе стояло вино; мать, в слезах радости, обняла ее и вручила букет цветов, щекотавших ноздри. Лотта зачихала.
