— Но ты знаешь?
— Нет. Я не знаю.
— Где его нашли? — спросил я. — Что он делал?
— Этого я тоже не знаю. Думаю, сразу за границей Отчужденных земель. В таком состоянии он не мог далеко уйти. Удивительно, что он выдержал. Бедный мальчик. Не знаю, что он делал.
— Что же ты знаешь?
— Достаточно, — сказала она.
— Ты была с ним? Рядом с ним?
— Да, — сказала она. — Я провела с ним шесть дней.
— Где? При каких обстоятельствах?
— В… — Она назвала городок в Айове. — В моем доме. Он жил со мной.
— Он жил с тобой?
— Я ухаживала за ним. Ему было очень плохо. Это было не мое решение.
— А, твоя организация.
Меня от них уже тошнило.
— Они привезли его ко мне, — сказала Анна. — Да.
— Он все еще там? В твоем доме?
— Нет.
— Где же он?
— Я не могу сказать, — ответила она.
— Потому что не знаешь.
— Знаю, — покачала головой она. — Но я не могу тебе сказать. Не сейчас.
— Когда ты скажешь?
— Если ты согласишься сделать то, о чем они попросят, — сказала она, — я отвезу тебя к нему.
На этом в тот вечер наш разговор закончился. Я устал, у меня испортилось настроение. Пол уходил у меня из-под ног, но я держался.
Мы ушли спать в обычное время, испытывая неловкость и понимая, что ничего еще не решено. На следующее утро я оставался в постели непростительно, невежливо долго, чтобы поменьше видеть Анну в ее последний день пребывания здесь (думаю, Анна это поняла). Если бы я захотел ее вовсе не видеть, скорее всего, мне бы это удалось. Я вышел в гостиную в пижаме и халате. Меня пошатывало. Было почти одиннадцать. Шторы были раздвинуты, все окна открыты. Утро выдалось жарким. Надо было включить кондиционер. Чтобы пройти по комнатам и задернуть шторы, требовалось приложить усилия, что в моем состоянии было рискованно. Анна куда-то вышла. Я мог умереть до ее возвращения. На кухне обнаружился легкий беспорядок — похоже, она готовила себе завтрак. Она не оставила записки. Я уселся за кухонный стол с чашкой чая и заметил, что даже этим душным утром пальцы моих ног холодны и имеют синеватый оттенок. Пальцы рук тоже оставались холодными, и ладони посинели. В конечности не поступало достаточно крови. Я вздрогнул. Мне снова напоминали о моей непрочности. Напрасно я не сказал Анне, что ее информация — непосильная ноша для меня. Жаль, что я постеснялся, что не выказал немощь, неспособность воспринять ее слова так, чтобы это ее удовлетворило. В кухне пахло тостами и сиропом. В открытое окно я слышал плач одной из соседских близняшек, Софи или Мэри. Не знаю, которая из них, но она просто заливалась слезами. Мне ужасно не хотелось думать, что ее милое личико может исказиться от злости.