Относится ли к этой же эпохе «Мученичество св. Ливина»? Во всяком случае, эта картина того же стиля. Но, несмотря на все трагичное в сюжете этой картины, она более жизнерадостна по манере исполнения и колориту. Рубенс отнесся к ней с меньшим благоговением, чем к «Шествию на Голгофу». Палитра его в те дни была более веселой, исполнение более быстрым, мысль менее благородной. Забудьте, что здесь перед вами гнусное и зверское убийство епископа, у которого только что вырвали язык и который истекает кровью и бьется в страшных конвульсиях. Забудьте трех палачей, его истязающих: одного, засунувшего ему в рот окровавленный нож, другого с тяжелыми клещами, протягивающего собакам отвратительный лоскут мяса. Смотрите только на вставшего на дыбы белого коня на фоне светлого неба, на золотую ризу епископа, его белую столу, на собак с черно-белыми пятнами, на два красных берета, на горящие рыжебородые лица. Смотрите на все это чарующее созвучие серых, лазоревых, светлых и темных серебристых тонов иа обширном поле холста, и вы ощутите лишь чувство лучезарной гармонии, быть может, самой поразительной и неожиданной, которая когда-либо служила Рубенсу, чтобы выразить или, если хотите, чтобы заставить простить ему сцену, полную ужаса.
Может быть, Рубенс добивался контрастов? Может быть, для алтаря иезуитской церкви в Генте, для которого предназначалась эта картина, нужно было, чтобы она сочетала в себе нечто неистовое я божественное, отвратительное и улыбающееся, устрашающее и утешающее? Думаю, что поэтика Рубенса довольно охотно прибегала к подобным антитезам. Впрочем, надо полагать, что эти антитезы были внушены ему собственной природой помимо его воли и сознания. Нужно уже с самого начала освоиться с противоречиями, которые взаимно уравновешиваются и составляют сущность гения особого рода. Много крови и физической силы и вместе с тем окрыленный дух; человек, не боящийся ужасного, но с душой нежной и поистине светлой; уродство, грубость, полное отсутствие вкуса в формах в сочетании со страстью, преобразующей уродство в силу, кровавое зверство — в грозное зрелище. Склонность к апофеозам, о которой я уже говорил вам по поводу «Шествия на Голгофу», вносится художником во все, что он создает. Вникая в его произведения, даже в самых грубых из них видишь лишь сияние славы, слышишь трубный звук. Рубенс неразрывно связан с землей, крепче всех равных ему великих мастеров. Живописец в нем приходит на помощь рисовальщику и мыслителю и дает им свободу; недаром многие не в состоянии угнаться за его порывами. Часто сомневаются в возвышенности его воображения; видят только то, что тянет его книзу, к обыденности, к слишком реальному: сильные мускулы, многословный или небрежный рисунок, грубые типы, плоть и кровь, просвечивающую под кожей. Не замечают, что Рубенс имеет свои формулы, стиль, идеал и что эти высшие формулы, этот стиль, этот идеал заключены в его палитре.
