Но когда подручные Подосинского бросили меня в подземелье, на дворе стоял гнилой, бесснежный декабрь. Взгляд, бесцельно блуждающий по комнате, ярко освещенной бьющим прямо в окно солнечными лучами, уперся в сидящую в кресле с высокой спинкой Шепильскую, как обычно наглухо затянутую в черное платье. Слабая улыбка чуть тронула тонкие губы графини:
— С возвращением, Степан Дмитриевич.
До меня не сразу дошло, к чему она это сказала. Немного полежав и собравшись с мыслями, поинтересовался:
— И как долго я отсутствовал?
— Без малого четыре недели.
— Ну вот, Новый год пропустил, — почему-то именно это обстоятельство расстроило меня больше всего.
Шепильская поднялась и успокаивающе потрепала меня по плечу:
— Было бы из-за чего горевать. Сколько их у вас еще впереди, праздников-то всяких разных?
— Ваши слова, да Богу в уши, — прикрыл я отвыкшие от дневного света глаза. — Такими темпами до ближайшего бы дотянуть.
Графиня вздохнула и, уходя от скользкой темы, нарочито бодро продолжила:
— Я, пожалуй, пойду, а то к вам еще один посетитель рвется. Прямо спасу нет.
Еще не успела закрыться дверь за Шепильской, как в комнату влетел Селиверстов и с размаху плюхнулся в кресло, где до него сидела графиня. Едва сдерживая кипевшие внутри эмоции, в пол голоса спросил:
— Говорить-то в силах? Или как в прошлый раз?
— Ты, Петр Аполлонович, хотя бы поздоровался ради приличия, — дернул я уголком губ, изображая приветливую улыбку и выпростав из-под одеяла руку, протянул околоточному ладонь.
Тот пожал ее с такой осторожностью, словно хрустальную, на что я не смог удержаться:
— Прям как с девицей. Тогда уж и поцеловать не забудь.
— Да ну тебя, — прыснул околоточный. — Вас болезных не поймешь. Когда намедни после пары слов в бесчувствие впал, я уж решил — все, Богу душу отдал. Страсть как перепугался.
Наблюдая за цветущим, несмотря на недавнее ранение, Селиверстовым я неожиданно ощутил прилив сил. Без посторонней помощи подоткнул под спину подушку, сел, опершись на спинку, и уже в полный голос съязвил:
— Сказал же — не дождетесь… Да и ты, Петя, смотрю, оклемался. Бодрячком смотришься.
Околоточный, явно обрадованный происходящими со мной переменами, облегченно выдохнул:
— Графиня-то просто волшебница. Глазом моргнуть не успел, как на ноги поставила. Вон, даже рукой вовсю шевелю. Почти и не больно, — он несколько раз поднял и опустил левый локоть, слегка прикусив нижнюю губу. — Только вот на погоду ноет, зараза.
