узнала о смерти Маяковского по дороге в Госиздат. «В ГИЗе, — записала она, — сама собой приостановилась работа, люди толпились и разговаривали у столов; по углам комнат, в коридорах, на площадках лестницы стояли в одиночку, читая только что появившийся вечерний выпуск. „Как в день объявления войны“, — сказал Груздев»
[69].
Но это будет вечером. А пока до вечера далеко. «Между одиннадцатью и двенадцатью всё еще разбегались волнистые круги, порожденные выстрелом. Весть качала телефоны, покрывая лица бледностью и устремляя к Лубянскому проезду, двором в дом, где уже по всей лестнице мостились, плакали и жались люди из города и жильцы дома, ринутые и разбрызганные по стенам плющильною силой событья», — писал Борис Пастернак. Его по телефону известили о несчастье историк литературы Яков Черняк[70] и художник Николай Ромадин[71]. В полдень он их застал уже в парадном дома в Лубянском проезде. С ними была жена Пастернака — Евгения Владимировна[72]. «Она, плача, сказала мне, чтобы я бежал наверх, — продолжает Пастернак[73], — но в это время сверху на носилках протащили тело, чем-то накрытое с головой».
Самоубийство было манией Маяковского. Он думал о нем неотступно, грозился им и постоянно примерял его к себе. Художница Евгения Ланг[74] рассказывала в 1971 году Рудольфу Дуганову[75] и мне, как пятнадцатилетним подростком Маяковский внушал ей, что только самоубийством он может ответить на произвол своего рождения.
Впервые заглянув в комнатушку знакомой девушки, он выкрикнул:
— Как вы можете жить здесь? Это не комната, а гроб… Я бы здесь застрелился!
Минутное молчание.
— Упал бы и… не поместился!
А Лиля Брик свидетельствовала:
«Всегдашние разговоры Маяковского о самоубийстве! Это был террор. В 16-м году рано утром меня разбудил телефонный звонок. Глухой, тихий голос Маяковского: „Я стреляюсь. Прощай, Лилик“. Я крикнула: „Подожди меня!“ — что-то накинула поверх халата, скатилась с лестницы, умоляла, гнала, била извозчика кулаками в спину. Маяковский открыл мне дверь. В его комнате на столе лежал пистолет. Он сказал: „Стрелялся, осечка, второй раз не решился, ждал тебя“».
Еще одна попытка самоубийства отмечена в записной книжке Маяковского в следующем, 1917 году: «11 октября. 4 ч. 15 м. Конец». И снова была осечка. Патрон со следом от бойка Маяковский показывал Давиду Бурлюку[76].
Но еще раньше Маяковский начинает на все лады варьировать свою мечту о самоубийстве в стихах. В трагедии «Владимир Маяковский» (1913) он собирается погибнуть на рельсах:
