Ранней весной Сергей видел, как отец с сыном, сидя на крыльце директорского дома, украдкой клали в рот куски хлеба и жадно жевали, одинаково двигая тяжелыми челюстями и глядя в землю. От жадности к черному хлебу и латаных порыжелых башмаков несло такой бедностью, что душа Непейцына сжалась состраданием.
Потом ему довелось стать свидетелем минуты, когда решилась судьба мальчика. В начале мая после урока Полянский послал отнести в канцелярию рапортичку с отметками кадетов. Отец и сын жались там около двери. Они еще больше посерели лицами, обносились. Сергей передал писарю бумагу и пошел было вон, когда в дверях показался генерал. И вдруг мальчик бросился на колени, схватил его за полу и заговорил надрывным, хриплым голосом:
— Ваше превосходительство, примите меня в кадеты. Мы больше ждать не можем, нам есть нечего, все с себя продали. Век буду бога молить, стараться, учиться…
С минуту Мелиссино смотрел на ребенка, потом сказал:
— Вставай! Приму, сейчас приму. Ну, вставай, кадет… Подайте бумаги ваши, сударь.
Тут и отец что-то забубнил, стал опускаться на колени, уронил палку, и Сергей убежал на двор: «Вот как просят! Ах, бедные, бедные…»
А когда в конце перемены пришел в класс, там уже стоял растерянный новик, окруженный кадетами.
— Чистый филин, — говорил один, тыча пальцем ему в глаза.
— У филина гляделки большие, а тут как у мыши.
— Истинно мышь летучая, братцы. Видишь, уши шапырём стоят.
Все засмеялись.
— Из каких будешь? — начал кто-то обычный опрос.
— Дворянин столбовой, капитанский сын.
— Какой провинции?
— Тверской, Бежецкого уезда.
— А пырье масло у тебя есть? — выступил вперед шутник Зыбин.
— Нету…
— Брось, Зыбин, не тронь, — сказал Сергей.
— Чего бросать? Такого учить надобно, вишь неотесанный какой, а в артиллерию лезет!
— А я говорю — брось! — Непейцын сжал кулаки.
— Дай хоть крикуна с него возьму, — попросил Зыбин.
Но Сергей обратился уже к новику:
— Как звать-то?
— Алексей Аракчеев.
— Спрашивали тебя по наукам?
— Их превосходительство сказали — завтра спросят…
— Ну, держись, примут ли еще? Не пришлось бы обратно в бежецкую конуру лезть, — подмигнул товарищам Зыбин.
— Я стараться стану, — проскрипел Аракчеев.
На уроках он не отрывал глаз от учителя. Сидел как деревянный, ровно и безжизненно положив руки на стол вниз ладонями, кажись, за целый час не пошевелится. И на переменах оставался тут же, молчаливый, настороженный. За эту молчаливость, за угловатость движений, за неприветливое лицо с торчащими из-под буклей большими ушами кадеты сразу невзлюбили новика. И когда за обедом он истово носил в широкий рот полные ложки, просил и убирал добавку, уже поевшие обступали и насмехались:
