Русская служба выбрала ближайшую от входа правую стену, перед которой (отражаясь в окнах) стояла беспорядочной толпой. Никакой монолитности в Службе, разумеется, не было; однако при всей пестроте политического спектра (минус, по внутреннему статусу, нацизм и коммунизм) имели место в ней и фракции, и группы интересов. Все эти объединения, видимые, конечно, только посвященному, генерал разнес, рассеял и развеял. Атомизировал. Несмотря на то, что многих объединял предательский бадиленгвидж, язык тела (скрещенные, к примеру, руки на груди), каждый тут пребывал отдельно. Поврозь и наособицу, сказал бы Солженицын (который с нашей корпорацией «Свобода» дела принципиально не имел: да, проживал в Америке, но от почетного гражданства, предложенного Белым домом, отказался и давал интервью исключительно Би-би-си). И это одиночное стояние отражало тот несомненный факт существования, что у каждого из собравшихся на генерала было свое, ни с кем не разделимое, интимно-сокровенное отношение к ГБ.
Непримиримость? Безусловно. Причем, не только персональная, — историческая, можно сказать. Генетическая. Родовая. Но был и страх, конечно. Страх обнаружить жгучесть этого чувства, исключающего толерантно-просвещенный диалог. Так это было на самом деле, или нет, но, во всяком случае, это то, что мнилось мне, наблюдающему за наблюдателями, которые под напором своих эмоций прилагали усилия к «нечитаемо сти».
Напротив нас, отодвинутые пространством паркета к противоположной стене, окна которой, благодаря наружной мозг-лости, усиливали яркость момента до торжественности, стояли сотрудники национальных служб — менее лицемерных, чем наша. Там чувства были написаны на лицах — и невольно взгляд мой устремлялся поверх голов. Подобные чувства и лица я где-то уже видел. Не на фото- ли документах, запечатлевших, как восставший Будапешт линчует своих гэбистов?
Чаша сия миновала Москву, когда 22 августа — месяца три тому назад — на наших мюнхенских телеэкранах подъемный кран там оторвал от пьедестала ll-тонного Феликса, железным тросом обмотанного подмышку и за горло.
Гуманизировался, что ли, мир?
И если даже на Лубянке все прошло цивилизованно, то уж на «Свободе» никаких эксцессов не предвиделось тем паче. Поэтому супергэбист стоял непринужденно, в полный рост, иногда обводя нас равнодушным взглядом, который скользил, ни на ком не задерживаясь и не выражая ровным счетом ничего — даже своего всеведения. Надмирным таким. Потусторонним — если иметь в виду Добро и Зло.
