— Его ворюги, наверное, финкой пырнули! — предположил я.
— Каки таки ворюги!.. — проворчала медсестра, хлопоча над раненым. — Легочное кровотечение у него. Видать, старая рана открылась. Давайте-ка, ребятки, его скоренько. Дело нешуточное...
И, торопясь за солдатами, что, надсаживаясь и скользя на узенькой тропке, тащили носилки, все приговаривала:
— Господи, боже мой! Сколько же я их за войну перетаскала! Вот уж десятый год, как войны нет, а она все людей догоняет...
Серега и я торопились за ней следом, сзади пыхтел пожилой милиционер, сгибаясь под тяжестью мешка и чемодана.
— Эй, мальцы! — сказал он нам. — На вокзале прямо ко мне в дежурку. Протокол составим.
Мы обмерли.
— Ты — Козлов! Я — Баранов. Настоящую фамилию не говори! — зашептал Серега. — Учимся в пятнадцатой школе. Сюда пришли с горки покататься... По путям не шастали!
Милицейский старшина — пожилой, и, наверно, молено удрать. Но, во-первых, обо всех возможностях «оторваться» я думал, когда они уже исчезали, во-вторых, как же бежать, не сговорившись с Серегой? А в-третьих, я так устал от бега, что шел в каком-то отупении.
Старшина привел нас в дежурку, но не в ту комнату, где за барьером что-то кричал в телефонную трубку дежурный офицер, а перед ним рыдала тетенька. Он провел нас в другую, следующую. Здесь было темновато. Топилась печка, и на деревянном топчане, укрытый тулупом с головой, спал человек. Торчали только его ноги в милицейских галифе и дырявых шерстяных носках.
— Во-о-о-от... — сказал старшина, пропихнув нас пузом в дверь комнаты. — Во-о-о-о-от! Разоблакайтесь! Тута тепло... Во-о-от...
Он со стоном скинул мешок, бухнул в угол чемодан и стал распутывать серый башлык с красным кантом. Не торопясь снял шинель, повесил ее к печке, остался в стеганой безрукавке... Сменил валенки на домашние тапочки.
— Во-от... Счас первое дело — чайку! Тут у меня всякий припас есть, ежели, конечно, Сысоев не съел... Я уж от него прячу. А что это вы по сю пору в польтах паритесь? Разоблакайтесь! Разоблакайтесь!
Пришлось раздеваться.
— Вона как взмокши! — приговаривал он, стаскивая с меня курточку. — Ну-кось накинь! — Он подал мне старый китель.
— Мил ты мой! — сказал он, раздевая Серегу. — Один как мышь мокрый, другой до сердцов иззяб.
Он усадил нас к печке, сунул в руки обжигающие кружки с черным чаем.
— Таперя до поту пейтя! Опосля обсохнитя — и домой! Ноне — двадцать пять градусов, по радио сказали, можно в школу не ходить!
