А он неотрывно смотрел на ее портрет, где она стояла, как прежде, такая же прелестная, чистая…
Наверху под фортепианные рулады как-то странно жалобилась виолончель, и по мере того как глубокие, мягкие звуки, расширяясь и набухая, обкладывали его душу, в нем, подобно старому, тихому, давно забытому горю, поднимались слегка разболтанные, кротко-печальные строки:
О, не Его ли скорбный взгляд
На нас покоится смиренно?
Не эти ль очи говорят
О том, что счастье наше бренно?
Под конец могу лишь сказать — и это еще самое беззлобное: глупец был тогда в состоянии плакать.
* * *
Какое-то время в нашем углу царило гробовое молчание. Судя по всему, друзья, сидевшие рядом со мной, тоже не вполне избегли печали, навеянной на меня рассказом доктора.
— Тем дело и кончилось? — спросил наконец маленький Майзенберг.
— Слава тебе Господи! — ответил Зельтен с некоторой, как мне показалось, нарочитой жесткостью и помедлил у вазы со свежей сиренью, стоявшей в самом дальнем углу на маленькой резной этажерке.
И вдруг я понял, откуда взялось необычайно сильное впечатление, произведенное на меня его историей, — от сирени, запах которой, витавший над рассказом, играл в нем столь важную роль. Он-то, без сомнения, и побудил доктора поведать о случившемся, а на меня оказал прямо-таки непреодолимое воздействие.
— Трогательно, — сказал Майзенберг и, глубоко вздохнув, закурил очередную сигарету. — Очень трогательная история. И при этом такая колоссально простая!
— Да, — согласился я, — именно простота и есть свидетельство ее правдивости.
Доктор, нагнувшись пониже к сирени, коротко рассмеялся.
Молодой светловолосый идеалист пока отмалчивался. Он все качался на своем кресле-качалке и ел конфеты.
— Лаубе, судя по всему, страшно потрясен, — заметил Майзенберг.
— Конечно, история-то трогательная! — живо отозвался тот, о ком шла речь, остановив кресло-качалку и выпрямившись. — Но Зельтен ведь собирался мне возразить. А я, признаться, не заметил, чтобы ему это удалось. Где же ввиду этой истории нравственное оправдание, которым особь женского пола…
— Ах, оставь ты свои заплесневелые прибаутки! — резко перебил его доктор с необъяснимым возбуждением в голосе. — Если ты меня так и не понял, мне тебя, пожалуй, жаль. Если сегодня женщина пала ради любви, завтра она падет ради денег. Вот все, что я хотел тебе рассказать. Больше ничего. Возможно, это и есть то нравственное оправдание, которое тебе так неймется получить.
— А скажи-ка, — вдруг спросил Майзенберг, — если это все правда, откуда ты, собственно, знаешь историю в таких подробностях и почему ты вообще волнуешься?
