И тогда я заплакал и спросил, не отец ли в этом виноват, и она сказала, что он.
Потом она вдруг спросила меня:
— Секенре, ты ненавидишь его?
В тот момент я был совершенно уверен, что ненавижу, но не смог ответить.
— Думаю, он не желал причинять зла…
— Сын мой, ты должен разобраться в своих чувствах к нему. В них ты заблудился, а не на реке.
Мы вновь тихо шли в непроглядной тьме, и все это время я думал об отце и вспоминал мать такой, как она когда-то была. Больше всего мне хотелось, чтобы все стало по-прежнему. Чтобы отец, мать, Хамакина и я — все вместе мы жили в нашем доме на окраине Города Тростника, как тогда, когда я был маленьким. Но если мне и удалось что-то понять к этому времени, так это то, что возвратиться невозможно, что дни наши текут вперед так же непреклонно, как Великая река, и потерянное никогда не возвращается к нам. Я не был мудрым. Я мало что понимал. Но это я знал наверняка.
Отец, по которому я тосковал, просто ушел. Возможно, ему тоже хотелось стать таким, как прежде. Мне хотелось понять, знает ли он, что это невозможно.
Я попробовал ненавидеть его.
От темноты и тишины на реке у меня возникло чувство, что я иду по туннелю глубоко под землей. А разве не были мы еще глубже, чем под землей, в самом брюхе Сурат-Кемада? Мы проходили из тьмы во тьму, словно через бесчисленные прихожие, но так и не могли отыскать главный зал.
«И то же самое случается с нашими днями. То же самое — с нашими хлопотами, — думал я. — Что бы мы ни стремились понять, оно оставляет нам лишь тусклый отблеск и огромную тайну».
Так и мой отец…
Совсем неожиданно мать взяла меня за обе руки и сказала:
— Мне было дозволено проводить тебя лишь немного, и этот небольшой путь мы уже проделали. Я не могу идти туда, куда не желают допускать изгнанников, где для меня не приготовлено место…
— Что ты сказала? Не понимаю.
— Меня не допустят в дом бога. Я должна оставить тебя у входа.
— Но ты сказала…
— Что мы уже некоторое время находимся во чреве его. И вместе с тем мы пришли к порогу его дома…
Она отпустила меня. Я в отчаянии протянул к ней руки и снова нащупал ее:
— Мама!
Она очень нежно поцеловала мне обе руки, и ее губы, как и губы Сивиллы, были так холодны, что поцелуй обжигал.
— Но ты герой, сын мой. Ты сможешь сделать следующий шаг и еще один. В этом, ты знаешь, и заключается храбрость — просто сделать еще один шаг. А я всегда знала, что ты у меня храбрый.
— Мама, я…
Но она погрузилась в глубины вод. Я хватал ее. Старался вытащить, но она тонула, будто камень, и я выпустил ее из рук. Наконец я заметил, что бессмысленно ползаю туда-сюда по поверхности воды, щупая руками вокруг, как слепой малыш, растерявший свои игрушечные шарики на гладком полу.
