Пан Колонтай принадлежал к общему разряду стариков, для которых все настоящее дурно и все минувшее прекрасно, потому что тогда они были молоды и могли блистать. Желчь в нем разыгралась еще более от противоречия сына, которого он называл Лёвинькой, хотя тому минуло уже двадцать восемь лет: дети в отцовских глазах вечные недоросли.
– Победы? – вскричал он насмешливо, – нечего сказать, славно побеждали твои товарищи под Троицким монастырем и в Москве. И поделом, не вступайтесь за всякого бродягу. Панна Марина повела вас за хвостом своим, а за Жигмунтовы усы выпроводили молодцев.
– Дело доказывает лучше споров, батюшка. Наши вывезли из Москвы до тысячи возов драгоценностей.
– Так слава коням. Кто идет вперед, тому нужны брони, а не кони!
– Беглецы не приводят в торжестве пленных царей за собою!
– Полякам должно краснеть таких торжеств. С бою ли, честью ли взяли Василия? Нет: из монастыря и обманом, да и давай показывать варшавским зевакам за царя человека, их же происками постриженного в монахи; давай прозой и стихами величать себя победителями, потирая бока. Вот весь ваш хваленый поход на Москву!
– Конечно, он стоит похода Батория на Псков, – сказал раздосадованный сын.
Старик закипел.
– Конечно, да там победили нас вьюги, а не люди, зато мы и не хвастались успехом. У кого довольно серебра, тот не натирает ртутью шелегов. Там потерял я лучшего друга и лучшего коня, и с тех пор я поклялся вечною ненавистью к русским, и пусть черт из костей моих выточит игральные кости, если хоть один русский, попавшись ко мне в руки, вырвется из них живой, и мне всего досаднее, когда вы бьете их только словами!
– А взятие Смоленска? – заметил Войдзевич.
В эту минуту князь Серебряный показался в просеке, в сопровождении своего стремянного. Общее движение любопытства очень кстати прервало порыв раздражительности старого Колонтая, и он сам, отенив глаза рукою, принялся рассматривать, кто едет.
– Это Иозеф Бржестовский… – сказала одна панна, – то-то он навезет нам новостей и гостинцев; он так мило умеет рассказывать дворские анекдоты и так верно описывает моды, что по его словам можно кроить, как по мерке.
– Разве Михал Тимон, – возразила другая, – вот нам и первая пара в мазурку; это он – я очень хорошо знаю его осанку.
– Сердце – приметливый живописец, – лукаво заметил Войдзевич.
– Только пан судья плохой судья сердец, – отвечала красавица.
– Это ни тот, ни другой, – молвила третья, – это Вацлав Шадурский, – не худо, чтобы пан хорунжий прочел нам отходную, потому что он уморит со смеху, представляя короля и любимцев его Потоцких, когда они варят золотой суп.
