Наконец, всмотревшись хорошенько в открытое, благородное лицо юноши, голландец будто отдохнул.
– Кому одолжен я столь важною услугою? – спросил он по-французски, приподнимаясь с кресел и снимая колпак.
– Человеку, брошенному бурею на ваши берега, который просит у вас не только гостеприимства, но и убежища, – отвечал Белозор. – Я русский офицер!
– с сим словом он сбросил с себя шинель и показал аксельбант свой.
– Русский офицер! – вскричал голландец, опускаясь в кресла, как будто эта весть придавила его.
Такое начало не много предвещало добра Белозору. Он знал, что в Нидерландах была тьма партизанов нового французского короля Луциана[29], и легко могло статься, что хозяин был одним из них.
– Могу ли надеяться найти в вас друга или по крайней мере великодушного неприятеля? Если вы не решитесь скрыть нас у себя на время, то не предавайте французам.
– Stoop, stoop[30], молодой человек! – вскричал с жаром голландец. – Август ван Саарвайерзен никогда не был предателем, и все голландцы друзья русским со времен вашего Великого Питера, в особенности я; у двоюродного деда моей жены учился он плотничать в Заардаме. Я так же ненавижу французов, как и ты: от всего сердца. Проклятые эти мыши сгрызли наш кредит, как свечку, своею континентального системою и заставили меня, первого суконного фабриканта в Флессингенском округе, работать на своих грабителей солдатские сукна. Правда, я от этого подряда не в накладе, но слава, слава моих сукон пропадает теперь… А какие у меня делались сукна! Мягче бархата, крепче кожи – и шириной в два аршина с четвертью, sapperloot![31] Ты у меня безопасен на несколько дней вместе со своими земноводными; вот моя рука, и дело в шляпе. Ступай-ка, приятель, сними свой свежепросольный мундир, и потом за рюмкою мы потолкуем, как все уладить.
Ван Саарвайерзен вывел матросов в поварню и поручил избавленной поварихе угощать их, и скоро они уже разговаривали между собою, болтая каждый без умолку по пальцам и языками, будто понимая друг друга как нельзя лучше. Виктору же указал он небольшую комнату, принес ему стеганый халат, сухого белья – одним словом, ухаживая как за сыном.
Через четверть часа наш герой явился в столовую, хотя странность наряда пугала его более, чем неприличие в нем показаться на глаза красавице. Необходимость, впрочем, служила ему и убежденьем и извинением; только он никак не согласился надеть на голову пеньковый парик от простуды, несмотря на все увещания хозяина.
