Моран, разодетый с такой изысканностью, был какой-то загадкой для Мориса.
Тончайший франт, рассматривая узел его галстука, складки его сапог, тонину (прозрачность, тонкость батиста) его рубашки, не нашел бы, в чем упрекнуть его.
Но надо сознаться, что у него остались те же волосы и те же очки.
«Черт меня возьми, — подумал Морис, идя ему навстречу, — если я с этой минуты когда-нибудь приревную тебя к кому-нибудь, чудный гражданин Моран! Надевай на себя хоть каждый день, если хочешь, свой сизо-голубой кафтан, а на праздники сшей себе хоть парчовое платье. С этого дня даю слово ничего не замечать в тебе, кроме твоих волос и твоих очков, и тем более не обвинять тебя в любви к Женевьеве».
Не трудно понять, что после этого внутреннего монолога Морис подал руку гражданину Морану и подал ее с большим радушием, нежели бывало прежде.
Обед, против обыкновения, был проведен в узком кругу. Столик был накрыт только на три персоны. Морис постиг, что под этим столиком он может встретить ножку Женевьевы. Ножка продлит немую речь любви, начатую рукой.
Сели. Морис видел Женевьеву сбоку; она находилась между ним и светом; ее черные волосы отливали синевой, подобно воронову крылу; взор ее был полон любви.
Морис, двигая ногой, наткнулся на ножку Женевьевы. При первой встрече он искал тень на лице ее и увидел, что румянец и бледность ее вдруг сменялись один другим, но маленькая ножка неподвижно покоилась между его ступнями.
Накинув на себя светло-голубой наряд, Моран, казалось, овладел и тем светлым умом, уже известным Морису, который, отражаясь в речи этого странного человека, без сомнения, еще более оживился бы ярким взором его, если бы зеленые очки не затемняли его.
Он, высказывая тысячу шуток, даже не улыбался; но что особенно усиливало остроты, что придавало им неизъяснимую прелесть, так это его непоколебимое хладнокровие. Этот негоциант по коммерческим кожевенным оборотам много путешествовал, он торговал и грубой кожей пантеры и шкуркой кролика; этот химик с багровыми по локоть руками знал Египет, как Геродот, Африку, как Левальян, а оперу и будуары, как светский франт.
— Черт побери, гражданин Моран, — сказал Морис, — вы не только светский человек, но даже ученый!
— О, я много видел и в особенности много читал, — сказал Моран. — Притом не должен ли я подготовить себя к светской жизни, в лабиринт которой надеюсь вступить, когда повезет Фортуна? А уже время, гражданин Морис, время!
