Он вошел. Как мы уже сказали, появление его обрадовало Женевьеву, и она приняла гостя с радостью.
— А, наконец-то, — сказала она, протянув ему руку, — вы с нами обедаете, не правда ли?
— Напротив, гражданка, — холодно отвечал Морис, — я пришел просить вас извинить меня.
— Вы не останетесь?
— Да, дела секции требуют моего присутствия. Я боялся, чтобы вы не стали дожидаться меня и не обвинили бы в невежливости; вот почему я и заехал.
Женевьева почувствовала в сердце, несколько успокоившемся, новое стеснение.
— О, боже мой! — сказала она. — А Диксмер не обедает дома, он так надеялся застать вас здесь по возвращении и поручил мне вас удержать.
— А, в таком случае понимаю вашу настойчивость. Это потому, что муж велел. А я не догадывался. Видно, я никогда не избавлюсь от своей самонадеянности.
— Морис!..
— Сударыня, мне приходится руководствоваться более вашими действиями, нежели вашими словами. Мне следует понять, что если Диксмера нет дома, то и мне не должно оставаться. Отсутствие его приведет вас в еще большее смущение.
— Почему же? — с радостью спросила Женевьева.
— Потому что вы, кажется, стараетесь избегать меня. Я возвратился для вас, ради вас одной, вы это знаете, и с тех пор я беспрестанно нахожу здесь других, вместо того чтобы быть с вами.
— Ну, полноте! — сказала Женевьева. — Вот вы опять сердитесь, друг мой, а ведь я делаю как лучше.
— Нет, Женевьева, вы можете еще лучше сделать: это или принимать меня так, как прежде, или совсем отказать от дома.
— Послушайте, Морис, — с нежностью сказала Женевьева, — поймите мое положение, узнайте мои мучения и не будьте более тираном.
И молодая женщина, подойдя к нему, взглянула на него с грустью.
Морис замолчал.
— Но чего же хотите вы от меня? — продолжала она.
— Я хотел вас любить, Женевьева, ибо чувствую, что не могу существовать без этой любви.
— Морис, пожалейте…
— Так вам надо было дать мне умереть, сударыня! — вскричал Морис.
— Умереть!
— Да, умереть или забыть!
— Стало быть, вы могли бы забыть, вы! — произнесла Женевьева, у которой слезы засверкали на глазах.
— О, нет, нет, — проговорил Морис, падая на колени. — Нет, Женевьева, умереть — может быть, забыть — никогда, никогда!
— А между тем, — с твердостью возразила Женевьева, — это было бы лучше, Морис, ибо эта любовь преступна.
— Говорили ли вы об этом Морану? — сказал Морис, приведенный в себя этой внезапной холодностью.
— Гражданин Моран не безумец, как вы, Морис, и никогда не давал повода указывать, как он должен вести себя в доме друга.
