И хотя роман явно писала более уверенная рука, в обеих книгах живо проступала эта особая черта дореволюционного Азербайджана, делавшая его похожим на страну Оз. Ирония судьбы заключалась в том, что деревни поэтов-ашугов находились в Нагорном Карабахе, как раз в тех местах, где ожесточенная война между армянами и азербайджанцами, христианами и мусульманами, в начале 1990-х годов практически уничтожила всякую жизнь и где оружием были отнюдь не поэтические сравнения или метафоры.
Однажды, когда мы любовались огромным запущенным особняком Теймура-бей Ашурбекова с облупившейся краской на лестничных клетках, расписанных танцующими девушками, Фуад спросил меня, не желаю ли я встретиться с дочерьми бывшего владельца этого дома — Сарой и Мириам. Теперь их фамилия звучала как Ашурбейли, поскольку правительство Азербайджана в постсоветское время переиначило все местные имена и фамилии на турецкий лад. Сестры, девяноста двух и девяноста четырех лет от роду, принадлежали к немногочисленным оставшимся в живых бакинцам — потомкам нефтяных магнатов прежней эпохи. Я решил было, что мы найдем их в каком-нибудь темном углу этого грандиозного здания, однако мы вернулись к нашему белому автомобильчику и вскоре были у наводящего уныние дома позднесоветской эпохи. В крошечную квартирку нас впустила Мириам, младшая из двух старух. Старшая сестра, Сара, ожидала нас, сидя за столом, где красовались заварочный чайник и явно не сегодня купленная коробка шоколадных конфет. Помимо обширной библиотеки в квартирке нашлось место еще и для стиральной машины, буфета, обеденного стола и двенадцати кошек. Несмотря на чинимые властями препоны, сестрам удалось отличиться в науках и даже сделать известную карьеру: Мириам была геологом, а Сара — ведущим специалистом по истории средневекового Азербайджана[8].
По-немецки и по-французски — этим языкам их научили еще в детстве — они рассказывали нам о своей жизни до революции. Вспоминали, что их отец приглашал в свой дом людей всех национальностей и любого общественного положения, поскольку образование и ум значили в его глазах гораздо больше, чем социальный статус, хотя сам он происходил из весьма привилегированной семьи и унаследовал огромное богатство — Ашурбековы финансировали, например, строительство двух из четырех тогдашних мечетей в Баку.
Сестры показывали мне стопки пыльных фотографий: мужчины в фесках и в вечерних костюмах, направляющиеся в оперу; верблюды рядом с «роллс-ройсами». Описывали людей, которых их родители принимали у себя дома в те времена, когда христиане, иудеи и мусульмане (правда, все — крупные капиталисты) запросто общались друг с другом на банкетах, светских вечеринках и многочисленных приемах. Сам Ашурбеков выше всего ценил европейскую культуру. Его дочери запомнили Баку своей юности как место, где ислам и Восток в целом преломлялись через увеличительное стекло европейской огранки, полировавшееся частыми поездками на Запад.
