Нина ответила, что родилась в Казани, а зимой сорок второго её угнали из Козари.
Офицер старательно записывал и вдруг испытывающее посмотрел на девушку:
— Зачем бежала?
— Хотела увидеть Россию и брата, — Нина услышала свой голос как будто со стороны и не узнала его. Голос стал чужим, тихим и слабым.
Осколки действительности вдруг стали единой картиной.
Опущенные ресницы Ани, злорадная ухмылка замполита, стрелки, бегущие по замкнутому кругу циферблата, — всё вдруг обрело свой зловещий смысл.
Ведь оставалось ещё восемнадцать часов.
«Восемнадцать часов!» — хотелось бросить упреком в лицо этому майору, так безразлично сверкавшего звёздами напротив, но слова застыли в горле, и девушкой неожиданно овладело ледянящее спокойствие. Словно и прошлое, и будущее, и настоящее вдруг оказались под белой-белой толщей.
Собственная судьба вдруг стала Нине совершенно безразлична, а в душе не осталось ни страха, ни обиды — ничего.
Майор всё с тем же безразличием кивнул конвойному.
— Отведите её в камеру.
Допрос был окончен.
Теперь коридор казался Нине лабиринтом, из которого нет выхода. Только тупики.
Одним из таких тупиков оказалась камера.
Холодно щёлкнул замок, и в этом леденящем звуке девушке послышался злорадный смех замполита.
Нина бессильно опустилась на бетонный пол.
То, что случилось, невозможно было осознать.
Ведь утром так ярко светило солнце. Так беспечно говорили о будущем Аня и Клава, как будто были уверены наперёд, что ничего плохого уже не случится в их жизни.
Утром и Нина была в этом уверена…
И вот каменные стены и параша у двери, и никто, никто не поможет…
Камера довольно просторная. В ней уже ждут трибунала три женщины, тоже, наверное, узницы. Лица злые-презлые, молчат.
Гулом в тишине раздавались голоса — мужские и женские, юные и старые.
— У тебя есть закурить? — спрашивал низкий мужской голос.
— Нет, — отвечал ему кто-то голосом старика. — А у тебя?
— Последняя осталась.
Где-то перестукивались на азбуке Морзе.
— Тебе сколько дали? — спрашивала какая-то женщина другую.
— Два года.
— Повезло.
Голоса сливались в гулкую многоголосицу.
— … За хулиганство…
— … Я всю войну прошёл…
— … Три года…
— … Есть закурить?…
Нина закрыла глаза и погрузилась в беспокойный сон.
На другой день военным трибуналом судили солдат. А третье утро скрипнуло железной дверью, хмуро заглянуло в камеру сонным взглядом конвойного.
Серое помещение снова встретило девушку хмуро и холодно. В нём не было ничего, кроме трёх столов и длинного ряда стульев вдоль стены — для заключённых.
