— Эй, разве солдату полагается спать на посту?
Биба испуганно вскакивает:
— А? Кто здесь? Кто?
— Поджилки затряслись? — невесело смеется Ефим.
Биба потягивается, зевает, царапает заросшее маленькое лицо.
— Хи-хи-хи… Звалыв сон. Тут мое начальство нигде не крутытся?
— Не видать будто…
Они садятся на бочки.
Биба — в шапке, в ватном пиджаке, в валенках с калошами из красной автомобильной камеры. Он низко наклоняет голову и стаскивает шапку, боясь, чтобы оттуда не выпали спички, мундштук и банка с махоркой. Он всегда хранит их в шапке, и они выпирают шишками. Закурив, складывает обратно и не надевает шапку, а, низко склонившись, вталкивает в нее голову. Когда он при разговоре мотает головой, спички тарахтят, и кажется, что это тарахтит в самой голове.
— Якось сунув нос он у той грушняк, — хихикает Биба, — дывлюсь, батюшки… директор мой толстомясый з якоюсь-то бабенкой пид ручку тащится. Хи-хи-хи… — И в голове Бибы тарахтит.
— Чего врешь? Это он с дочкой гулял, — бурчит Ефим.
Биба глуп и сплетник. Ефиму он совсем не интересен. Ефим молча курит, уныло смотрит на озаренное луной облачко. Неожиданно бросает едва начатую папиросу, затаптывает огонек и уходит, сказав:
— Ну, дрыхни.
Он лезет в заросли ольхи. На некоторых деревьях еще висят сережки, плюшевые червячки, еле слышно потрескивая, лопаются почки, будто семечки кто щелкает. Ефим спускается в низину, в заросли жасмина и барбариса.
У огромной, в три обхвата, липы стоит Залимхан. Ему семьдесят лет, он в папахе, бурке, оперся на ружье. Старик строен, как юноша, и похож на воина. Лицо узкое, кованное из бронзы, с белой тугой бородкой.
Ефим садится на траву. Она коротенькая, но густая, мягкая, как волосы. Чувствуя тягучую, ноющую тоску, крякает, трет щетинистый подбородок и спрашивает:
— Спокойно все?
Залимхан кивает и подходит к нему. Движения его по-кошачьи мягкие, бесшумные.
Ефим долго молчит, а потом, думая о чем-то своем, произносит:
— Погода будто установилась, слава богу.
— Горы спокойны, — скупо соглашается Залимхан.
— Как у тебя родные в ауле — отсеялись?
— Кукурузу посеяли. Пшеницу кончают.
— Сына я в армию проводил. В кавалерию взяли!
— Якши. Конь будет, сабля будет, джигит будет.
Ефиму не сидится, словно бы что-то потерял, и сердце тревожится, гонит: ищи, ищи. Он хочет рассказать Залимхану о своем настроении, но не может объяснить его словами и только машет безнадежно рукой:
— Поплетусь…
Старый джигит смотрит на снежные горы, не шелохнется, как высеченный из гранита.
