Уже в отрывистую деловую скороговорку военных вплетаются украинские голоса выходящих из домов местных жителей.
Кто-то с улицы отрывисто стучит ломом по решётке.
— Приехали! Выходите! доносится знакомый голос Коваля.
Как ждали все чудесной минуты, когда свой человек без всякого страха заговорит с ними открыто оттуда, с улицы. Но выйти самим оказывается не так-то просто.
Буженяк и Коваль спускаются на помощь. Они знают, что есть поблизости выход из канала — по более широкой сточной трубе, ведущей в соседний двор. Из этой трубы они и вытаскивают по очереди всех узников подземелья.
Первый раз за год женщины покидают канал под монастырём Бернардинов. Но даже и мужчины, ползавшие по нескольку раз в день за водой, теперь, почуяв такую близкую свободу, теряют последние силы. Они жмурятся от яркого солнечного света, чистый воздух пьянит их, кружит, голову. Толя, не сделав и двух шагов, усаживается на ступеньках каменной лестницы и тяжело дышит. Грязные, заросшие люди в лохмотьях, пропахшие запахом сточных вод, давно и навсегда уже вычеркнутые штадткомиссаром из списков жителей города, объявленного «юден райн» (очищенным от евреев), эти отверженные смертники лишь сейчас осознают и цену своего терпения, и великое счастье, которое принесла им Красная Армия.
Леопольд Буженяк осторожно подаёт наверх из люка Тину, а затем вслед за ней Паву. Мертвенная бледность на запавших щеках детей. Маленький Пава раскрытыми глазами смотрит на собравшихся во дворе людей. Он видит улыбающихся советских бойцов с автоматами на ремнях, стены пятиэтажного дома. Из разбитых окон в коридор двора выглядывают люди. Выше, в синем квадрате неба — ослепительно яркое солнце, лёгкие тучки проплывают мимо.
Веки мальчика судорожно смыкаются. Первая крупная слеза оставляет узенький след на грязном и бледном лице. Он всхлипывает и вдруг заливается неудержимым рёвом. Вырывается из рук Буженяка, поддерживающего его, и падает. Ноги не держат Паву. Он ползёт на карачках к открытому люку, и сквозь его рыдания вырывается отчаянный вопль:
— Я не хочу быть здесь. Я боюсь солнца! Я хочу в канал. Пусти меня под землю!
Разве забудутся когда-нибудь эти первые дни жизни освобождённого Львова? Первый самолёт из Москвы осторожно опускается на уцелевший краешек израненного воронками и нарочно перепаханного напоследок оккупантами аэродрома. Повсюду со столбов свисают рваные трамвайные провода. По ночам луна ярко сияет на битом стекле, засыпавшем тротуары, и кажется, что под высокими домами плывут быстрые, переливающиеся от лунного света, ручейки.
