— Перед кем… встанет? — почему-то не понял Померанцев.
— Перед ним, перед корягой. Не перед Эдиком же, — хихикнул, Суздальский и стрельнул раза два глазами в Вегу и Эдика, как бы приглашая повеселиться вместе с ним.
Может, от неожиданности сравнения, или каждый представил Вегу у полена, но в комнате наступила пауза.
— Ростислав Борисович, — наконец сказала Вега, — вы бы подбирали другие сравнения.
— А что? Я же вам комплимент сказал! Я же не предложил совершить подобное Нюре Семёновне, учитывая, так сказать, комплекцию и конфигурацию.
— Сколько раз я просила не называть меня Нюрой, — безразлично заметила Терёхина.
— Ах, простите, Анна Семёновна, — расшаркался Суздальский. — Но вообще-то Анна и Нюра — одно и то же.
— Да, Ростислав Борисович, — заметил Померанцев, — как-то вы растоптали в корне начинавшийся разговор о весне и… о любви…
— О чём, о чём? — вдруг оживился Суздальский и встал, разминая ноги. — О любви?
Он изобразил на лице, да и фигурой изобразил, высшую степень напряжения, силясь что-то вспомнить.
— Нет, не знаю. А это насчёт чего? Не кибернетика?
Эдик Горман вскочил и подошёл ближе. Начиналась одна из тех дискуссий, которые вспыхивали сами по себе, как лесные пожары.
— А ведь вы ваньку валяете, Ростислав Борисович, — сказал Померанцев. — Я не поверю, чтобы человек прожил жизнь и ни разу не испытал любви.
— Во-первых, — запыхал трубкой Суздальский, — я ещё не прожил жизнь, мне всего сорок восемь, а вам, кстати, тоже тридцать шесть. Во-вторых, я действительно не испытывал так называемой любви. Скажу больше, я не встречал людей, которые бы её испытывали.
Суздальский обвёл всех ехидным вопрошающим взглядом, достал табак и стал набивать трубку, обильно посыпая стол.
— А как же, — не утерпел Эдик, — как же великие шедевры литературы, живописи и музыки, которые родились только благодаря любви?
— Это вы мне? — удивился Суздальский.
— Конечно вам, — опешил Эдик.
— Видите ли, мой юный друг, — философски начал Суздальский и высыпал весь табак из трубки на пол, — с чего вы взяли, что великие люди творили, так сказать, по поводу любви?
— Они это сами говорили!
— Вам?
— Не мне, а человечеству.
— Не верьте, о, не верьте! Они обманули человечество. Такой великий мужик, как Бальзак, творил всю жизнь шедевры, подчёркиваю — шедевры, из-за денег. Не думаю, что Диккенс написал вереницу томов из-за любви. Если бы Толстой написал «Войну и мир» из-за женщины, я перестал бы его уважать. А разве можно написать «Преступление и наказание» из-за любви?! Можно ли писать кровью и слезами, находясь в состоянии этой самой любви?!
