— А Симонян?
— Это была порядочная и честная женщина, — вздохнула Терёхина. — Вот личная жизнь была не устроена…
Рябинин знал, что личной жизнью частенько называли замужество или женитьбу. Пиши по вечерам книгу, занимайся после работы фотографией, собирай в свободное время марки или лови ночью бабочек; в конце концов, вари по выходным колбасу в километровой кишке — никто не назовёт это личной жизнью. Но стоит побежать на свидание, как единодушно решат, что у человека появилась личная жизнь.
— А почему не устроена?
— Без любви она бы ни за кого не пошла. А любовь найти непросто.
— И ни с кем она не дружила?
— Я не замечала.
— Не могла же она быть одна? — удивился Рябинин и подумал: разве он спросил бы об этом, не будь допроса? Но сейчас нужно подойти к памяти свидетельницы, к её личности, как к неизвестному замку со связкой ключей.
— Почему же не могла? — удивилась Терёхина.
«Правильно, — подумал Рябинин, — сейчас она должна сказать, что немало женщин-одиночек».
— А сколько женщин без мужей?
— Это верно, — подтвердил он и пошутил: — От мужей одна грязь.
— И не говорите, — сразу согласилась она. — Им чем грязнее, тем лучше.
— У вас в квартире, наверное, чистота. И закурить не разрешите, а?
— Выгоняю мужа на балкон.
— А как же на работе?
— У нас только один курящий, Суздальский. Уходит со своей трубкой в коридор.
Словоохотливость и непосредственность — желанные спутницы допроса. Рябинин допрашивал шутя, без всякой затраты нервной энергии, словно ехал со знакомой в трамвае.
— Кто-то мне сказал, что некурящий мужчина что вымоченная селёдка, — сообщил он придуманную наспех несуразность.
— Глупость какая, — заключила Терёхина.
— А вот женщины любят курящих, — не согласился Рябинин. — Наверняка вашего Суздальского любят больше, чем…
Рябинин не кончил фразы, потому что Терёхина громко рассмеялась, будто следователь удачно сострил.
— Его терпеть не могут, — отсмеялась она.
— Такой уж он плохой?
— Суздальский… может, и не плохой, но… дикий. Не плохой, но ужасный. Всё у него не по-человечески. Демон, короче.
— Так уж все его не любят, — усомнился он. — А Симонян? Она же добрая…
— Симонян его просто не терпела.
— А он её?
Терёхина чуть задумалась: говорить или не говорить, но хороший, добрый контакт и словоохотливость победили легко.
— Нельзя сказать, что он в неё влюблён… Любить-то он не умеет, где ему! Но какое-то подобие, вроде симпатии, у него шевелилось.
— А Симонян?
— Да плевала она на таких.
— Ясно, — заключил Рябинин и начал стучать на машинке.
