— Дымо-о-ок! — заблеял Ростислав Борисович и подтолкнул Эдика к костру из прошлогодних веток и листьев.
Рабочий парка помахивал лопатой, но костёр не горел, захлёбываясь в дыме. Суздальский сунулся в самый столб, закашлялся своим скрипучим кашлем, отдышался и спросил:
— Эдик, а почему вы просидели рядом всю ночь?
— Померанцев просил, — вяло ответил Горман.
— Неправда, Эдик. Вы просто очень вежливый, очень деликатный. Таких сейчас наперечёт. — И Суздальский рассмеялся сдавленным хохотком.
Горман даже глянул на него: от дыма кашляет или смеётся так?
— Мне туда, — буркнул Эдик, махнув в правую сторону.
— Что-то я вам хотел сказать… — Суздальский остановился и взял его за пуговицу.
Горман ждал, рассматривая жёлто-отёчное лицо, на которое теперь лёг заметный зеленоватый оттенок, словно отсвечивали осины. Чёрные глаза смотрели на Эдика тускло, будто туда попал дым от костра.
— Я хотел вам сказать, что Симонян умерла, — тихо произнёс Суздальский.
— Я знаю, — удивился Горман.
— Нет, вы не знаете, — убеждённо тряхнул головой Ростислав Борисович.
— Я же был на похоронах, — недовольно возразил Эдик.
— Да, были, — подтвердил Суздальский. — Как теперь говорят, вы получили информацию о её смерти. Но вы не знаете, что она умерла, потому что не знаете, что такое смерть.
Он испуганно глянул по сторонам, привстал на цыпочки и шепнул в ухо:
— Её больше не будет никогда, понимаете, ни-ког-да…
Суздальский отпрянул, застыв взглядом на Эдиковых очках. Горману показалось, что в уголке глаза Ростислава Борисовича набухла чёрная слеза, будто выточенная из антрацита. Суздальский болтнул головой — и никакой слезы, ни чёрной, ни белой. Конечно, показалось, да и не бывает чёрных слёз.
— Прощайте, Эдик, — сказал Суздальский и уже пошёл, но вдруг обернулся: — Пьяным я ничего не говорил?
Глаза смотрели строго, без дымки, сухо поблёскивая.
— А что вы могли говорить?
Ростислав Борисович махнул рукой и неровно двинулся по утренней аллее, загребая ладонями, словно поплыл в светлом дыме весеннего костра.
