— Это и есть самое примечательное в характере народа, — согласился Дамдинсурэн. — Я посоветовал бы тебе завести толстую тетрадь и записывать все, что увидишь и услышишь.
— Зачем?
— Поймешь потом. Подметил: у тебя способность очень точно и образно излагать события. Не воображай, будто собираюсь сделать из тебя писателя. Возьми на себя роль, ну, Джона Рида. Роль свидетеля больших событий. Рождается новая Монголия, какой еще не было. Мы стучимся в золотые ворота социализма, и скоро они распахнутся. Не исключено, ты единственный иностранец, который потом расскажет об этом интересном времени.
— Думаю, монголы сделают это лучше меня. Ведь вы свою страну знаете больше моего.
— Мы ее видим изнутри. А ты — с объективной точки зрения человека той страны, где социализм перестал быть только мечтой. У твоей страны социальный опыт больше, шире.
Тогда я не мог взять в толк, чего он от меня хочет, но все-таки решил последовать совету — все записывать. (Записывала, правда, больше Мария.)
— Монголия — твоя желанная земля, — заключил он. — Как Таити для Гогена. Существует много Монголий, и есть твоя единственная, только тебе принадлежащая. Она в тебе.
Признаться, меня поразила и смутила его проницательность. В Монголии я в самом деле с первых же дней почувствовал себя как дома. Больше того. Даже на плесах Волги не было такого ощущения безграничной свободы. Эта земля, еще сохранившая кое-где первобытную дикость, притягивала как магнит. В шуме весенних ветров, в безграничности манящих пространств здесь звучала некая Великая и древняя мелодия.
Когда выпили по три пиалы чая, Дамдинсурэн хлопнул себя ладонью по лбу, рассмеялся и сказал:
— Я должен выполнить давнее обещание. Запамятовал? Ну ладно. Покажу тебе чудо. Нарушим существующий запрет ради дорогого гостя. Можешь пригласить Марию Васильевну, пусть и она полюбуется.
Рядом с Комитетом наук находился закрытый наглухо красный монастырь Чойжин-ламы. Каждый день, отправляясь на занятия, я проходил мимо монастыря, и его ворота всегда были заперты; за стенами, по всей видимости, никого не было. У стен лежали огромные черные тибетские доги с желтыми пятнышками над глазами. Собаки считались священными, их называли «людоедами». Они никогда не лаяли. Красные беседки храмов с круглыми окнами вызывали представление о какой-то тайне.
Теперь тайна распахнула двери. Мы шагали по пустынным дворам. Храмы и храмики стояли с растопыренными черепичными крышами, будто намереваясь взлететь. Храм Милосердия, храм бога-прорицателя Ядама, храм Ундур-гэгэна… Красные храмы на белых основаниях. Много красного, малинового, синего. Золоченые притолоки дверей, золотые драконы, разные деревянные столбы, на створках дверей — изображения четырех молний. Каменные львы, слоны и обезьяны. Бронзовый субурган — ступа тысячелетней давности, огромные коралловые маски, изображающие бога Жамцарана.
