Я жаждал сна, точно страждущий — капли воды. Я готов был сделать что угодно, написать признание, рассказать им все, что они хотели, лишь бы мне дали возможность закрыть глаза и не оказаться разбуженным ударом в зубы. Все, чего я хотел, — это несколько минут отдыха. «Учитель» протянул мне ручку и лист бумаги. Моя рука так тряслась, что я не мог писать. Но я все же умудрился нацарапать, что являюсь декадентом, братаюсь с врагами и сливаю им наши секреты. Я отдал бумагу и закрыл глаза. «Учитель» немного потянул время, разглаживая лист с брезгливым выражением железнодорожного кондуктора, поправляя очки и шевеля губами во время чтения. Затем медленно придвинул бумагу ко мне:
— Нехорошо так шутить с нами. Мы не идиоты. Сразу можем понять, когда ты пишешь что попало, лишь бы нам угодить. Мы хотим твоего полного признания. Ты должен поверить в свое признание. И пока этого не случится, боюсь, нам придется продолжать наше дознание.
Я хотел завыть, но сил на это у меня уже не было.
После нескольких часов сна — а может, и через час, не знаю — меня разбудили в камере ведром ледяной и вонючей воды, приказали сесть прямо и думать о своих преступлениях. Вода на деревянном полу тут же замерзла, и только жуткий холод не позволял мне немедленно заснуть — холод и бдительные охранники, которые били меня бамбуковыми палками при каждой попытке лечь на пол. Я пытался медитировать, словно я монах, а не жалкий заключенный, но в мозгу лишь вихрем вертелись невнятные, а порой и ужасавшие меня образы. Я просто не мог нормально думать. Мне слышались голоса знакомых людей, они звали меня и говорили, чтобы я во всем признался. Я слышал ужасные крики, но не мог понять, доносились они извне или звучали только в моем мозгу.
Не знаю, когда это случилось и сколько времени я пробыл в тюрьме, но после того, как я написал множество признаний, которые были отвергнуты из-за их «неискренности», мне вдруг послышался голос Ри, которая пела по-китайски что-то про конфеты — «такие сладкие, такие вкусные». Наверное, я сошел с ума: подобные вещи, казалось, больше не должны меня волновать, — и все же то была самая чудесная песня, какую мне когда-либо доводилось слышать, то был голос моей персональной богини милосердия. Позже я понял, что песню эту передавали по тюремному радио — «Сладкую девчонку» из ее последнего фильма «Опиумная война». Пока я сидел за решеткой, эта песня прославила Ри на весь Китай, в точности как я и предсказывал. Тогда мы, японцы, этого не понимали, но там ее уже знали все — от Кантона до Харбина, в оккупированных японцами районах, в оплотах красных партизан и в провинциях под контролем националистов. Наверняка ее слушали и Чан Кайши, и Мао Цзэдун. Она проникла даже в бетонные казематы Специальной полиции Синьцзина. Думаю, только голос Ри Коран и не дал мне сойти с ума.
