— Пожалуйста, — умоляла она. — Прошу вас, не стоит! Никаких песен на сегодня…
— Нет, ты споешь! — взревел Ганн, а Дитрик, куда оживленней, чем раньше, и с оттенком какой-то угрозы закричал:
— «Китайские ночи», «Китайские ночи»!
Ёсико, все еще на коленях у Ганна, покачала головой и засмеялась, несмотря на сильное смятение. Ганн поставил ее на ноги и приказал забираться на этот чертов стол.
— Нет! Прошу вас… — просила она, все еще натянуто смеясь, но уже со страхом в глазах.
Ганн смел со стола пустые бутылки и тарелки с едой, схватил ее за руку и поставил на стол.
— Пой! — сказал он. — «Китайские ночи», шуба-дуба!
Оба захлопали в ладоши так, будто веселились в ночном клубе. И она запела — сначала запинаясь, затем громче, — а мужчины откинулись на спинки кресел, наслаждаясь своим триумфом. Под конец песни Ёсико закрыла лицо руками и зарыдала. Я так хотел защитить ее, спасти от этих животных. Ганн сграбастал ее своими толстыми, волосатыми руками. Мне показалось, она ударит его — и она была бы вправе это сделать. Но он прошептал что-то ей на ухо. И я увидел, как ее руки крепко обхватили его бычью шею.
Сказать, что я чувствовал, себя несчастным, — значит не сказать ничего. Я ощущал себя униженным, неполноценным, бессильным и отчаявшимся. Как мы можем помочь японцам, если за все отвечают такие монстры, как Уиллоуби или Ганн? Больше не нужно бояться японских милитаристов. Наоборот, теперь уже японцы нуждаются в защите от нас. Но что мог сделать я, ничтожество, которое отсылают обратно на ненавистную родину?
Исполненный жалости к себе, я решил побаловаться пиццей от Тони. Обычно она разгоняла мои самые мрачные мысли. В ней я никогда не встречал колбасы, которую не любил, зато пеперони всегда удавались на славу. Стоял дождливый четверг, время обеда уже миновало. В заведении кроме меня сидел всего один посетитель — мрачного вида американец с темными волосами. Наверное, соскучился по дому и привычной еде. Из кухни выплыл Тони, громадный, неуклюжий, как боксер на пенсии, затянутый в синий двубортный костюм.
— Здорово, приятель! — сказал он, присаживаясь за мой стол и кивая другому посетителю. — Как делишки?
Не знаю почему, я ведь Тони совсем не знал, и мои проблемы его не волновали, но, поскольку уже всем остальным поплакался, я рассказал свою историю и ему. Он слушал внимательно, пока я не закончил. И произнес своим хриплым бруклинским голосом:
— Скажу тебе кое-что об этой стране, малыш. Вся эта хрень о «демократии», «гражданских правах», «социальном равенстве» и «феодализме» — это один большой кусок дерьма для того, чтобы американцы здесь хорошо себя чувствовали. Ребята вроде Уиллоуби трясут своими бицепсами в Японии, потому что думают, будто они самые крутые. А этот Ганн? Да вся эта их политика — просто плюнуть да растереть! Японцы всегда все делают по-своему, и чем больше ты думаешь, что их знаешь, тем меньше ты их знаешь на самом деле. А вот когда поймешь, что ты их ни черта не знаешь, значит, ты до чего-то докумекал. Понимаешь меня?
