Мерфи же взял ее за руку:
— Просто здорово, что я познакомился с вами, Ямагути-сан! Наши парни из разведки все о вас знают. Все они любят вашу песню «Китайские ночи» еще с уроков японского. Просто обожают, уверяю вас!
— Ри Коран! — сказал я. — Вы — Ри Коран? Я обожаю ваш фильм!
Все ненадолго замолчали, как будто я сказал что-то бестактное. Может быть, я обидел ее, перепутав с кем-то. Но я был уверен, что это она. Как я мог забыть это лицо, глаза? Конечно, на экране актеры всегда выглядят крупнее. Я стоял, как дурак-поклонник перед любимой актрисой, и смотрел на нее.
— Ри Коран, — тихо ответила она. — Да, когда-то меня так звали… Но Ри Коран больше нет. Она умерла в сентябре сорок пятого. Сейчас меня зовут Ёсико Ямагути, и я прошу вас быть снисходительным.
Значит, китайская девчонка, которой восхищался Фрэнк Капра, на самом деле была японкой! А почему тогда у нее китайское имя? Как и многое в Японии, все это весьма озадачивало. Вообще-то для меня — до того, как я приехал в Японию, — все азиаты были на одно лицо. Я не мог отличить китайца от японца или корейца. Теперь же мне казалось, что различать я научился. Но Ямагути не выглядела как типичная японка. Она выглядела, ну, не знаю… как азиатка — и всё.
Меня часто спрашивают, как японцы смогли так внезапно превратиться из наших самых жестоких врагов, готовых драться с нами до смерти, в дружелюбных, покорных и миролюбивых людей, с которыми мы встретились после того, как война закончилась. Словно бы кто-то нажал, волшебную кнопку — и вся нация из «мистеров хайдов» превратилась в «докторов джекиллов». Мы ждали, что нас встретит миллион отравленных бамбуковых копий, вместо этого мы получили «ассоциацию отдыха и развлечений», предлагавшую японских девушек солдатам союзников — да, именно так — до тех пор, пока наши же собственные пуритане не решили запретить сей вид общения.
Подобная метаморфоза в поведении может объясняться элементарной практичностью. Осознавая, что их солдаты вытворяли с другими нациями, японцы хотели уверенности в том, что мы не будем им платить той же монетой. Для многих европейцев это стало еще одним подтверждением типично японского таланта обманывать — дескать, они всегда были нацией двуличных лжецов, которые думают одно, а говорят другое и которые с фальшивой улыбкой смотрят на мир сквозь прорези глаз на бездушной маске лица.
Но лично я так не думаю. Я верю, что японцы были по-своему честны. Они искренне верили в священную войну за своего императора, а теперь столь же искренно верят в свободы, которые мы пообещали им по окончании войны. Представители западной цивилизации, верящие в единого Бога, ценят логичность. Мы ненавидим противоречия. Быть настоящим — значит быть последовательным. Восточный же разум так не работает: в один и тот же момент он запросто может иметь два совершенно противоположных мнения. На Востоке много богов, и японский ум бесконечно гибок. Мораль — это всего лишь вопрос правильного поведения в нужное время и в нужном месте. И поскольку понятие греха в японском сознании попросту отсутствует, оно, это сознание, в полном смысле слова безгрешно. Правильным было умирать за императора до 1945-го, и так же правильно верить в демократию после войны. Одна форма поведения не более и не менее искренна, чем другая. В этом изменчивом мире иллюзий все зависит от обстоятельств. Вы можете воспринять это как философию обмана. Я же предпочитаю называть это мудростью.
