Время шло. Тень, ползущая рядом, становилась всё короче, а дороги — не было. Худайберды-ага заблудился окончательно. Впору было бы испугаться по-настоящему, но для страха уже не оставалось сил. Их едва-едва хватило на то, чтобы с трудом переставлять ноги да сохранять равновесие, когда вдруг начинала гудеть голова и перед глазами расплывались радужные круги.
Пить… Пить… Один глоток воды…
В горле было сухо, как в камышовой свирели-тюйдуке, сухо, как в раскалённом тамдыре. Шершавый одеревеневший язык, тяжело ворочаясь во рту, больно царапал потрескавшиеся губы.
Воды… Один-единственный глоток!..
Старик брёл наугад. Он не сознавал, что идёт. Его заставляла двигаться жажда жизни. И он брёл точно в плотной горящей вате, он дышал ею, он глотал её тяжёлые огненные комки. Всё вокруг расплывалось и дрожало в знойном мареве. Бесплотными рыжими призраками плясали барханы, и сквозные кусты селина топорщились на них взлохмаченными космами. Небо то опускалось, ложилось на плечи непомерным верблюжьим вьюком, то взлетало вверх, но от этого всё равно не становилось легче.
Шаг… Ещё шаг… Ещё один…
— Кто это?!
Никого. Это собственное дыхание трудно продирается сквозь суженное жаждой горло. Это собственный голос звучит со стороны, звучит хрипло и незнакомо, как зловещее карканье вороны.
Шаг… Ещё один шаг… Ещё…
И вдруг Худайберды-ага увидел воду!
Он не поверил. Он остановился, потряс головой, протёр глаза, — вода не исчезала. Длинной кромкой озера она голубела совсем рядом, в двадцати шагах, от неё веяло ощутимой прохладой. Тогда старик крикнул что-то нечленораздельное и побежал.
Непослушные ноги подломились. Он упал, но сразу же встал на четвереньки, поднял голову, боясь, что желанное видение исчезнет. Вода блестела остро и призывно, подёргивалась мелкой, словно рыбья чешуя, рябью.
Торопясь, наступая коленями на полы халата, он пополз, не сводя глаз с голубой кромки. Всё ближе она, всё ближе. Вот уже под самым подбородком плещется голубая жизнь, и он жадно приник к ней исстрадавшимся ртом, стремясь глотнуть как можно больше. Он пил, но вода была горячей, как кипяток, колючей, словно шерстяная верёвка, и не лезла в горло. На секунду спала с глаз рыжая пелена, и он увидел, что лежит, уткнувшись лицом в песок, что не воду, а горячий прах пустыни хватает губами.
И снова опустилась пелена, злорадный хохот прозвучал в ушах. Ему стало ясно, что это коварная судьба сыграла с ним свою недобрую шутку: дорогу, отмеренную ему аллахом в жизни, он прошёл всю, до последнего шага. Поняв это, он бессильно вытянулся, покорно отдаваясь гаснущему сознанию, — маленький, жалкий, незаметный кусочек живой плоти среди давящего беспределья пустыни.
