Джерен наспех рассказала ей о случившемся и, пока тётя охала, хваталась за ворот, плевалась и поминала имя аллаха и пророка, решила:
— Постелю ему в твоей старой мазанке. Там чисто. А ты для вида подбрось несколько щепок в оджак. Я побегу, а то, если мать вернётся, шум поднимет,
— Не поднимет! — сказала тётя. — А станет кричать, я сама приду — успокою её, напомню ей о чести дома, в котором жил мой брат! Я ей скажу, что значит чужой мужчина в доме! У нас, хвала аллаху, есть ещё люди, которые чтут законы. И не забывают, что у них на поясе висит нож!
Когда Джерен, вернувшись, объяснила Габак-ходжаму, как пройти в мазанку, пришла и Энекути,
— О чём ты толкуешь? — спросила она Джерен.
— О тётиной мазанке, — невинно ответила та.
— Что там, домовой поселился, что ли?
— Нет, домового там не видно. Просто я сказала тёте, что уважаемому Габак-ходжаму… простите, Габак-ишану негде переночевать, и тётя с радостью согласилась устроить его в мазанке. Она уже и печь растопила там и постель…
— Да как ты смеешь! — рявкнула Энекути. — Кто тебе позволил распоряжаться в этом доме?!
— Это дом моего отца, — скромно потупилась Джерен, сдерживая смех. — А я — дочь моего отца.
— Вот я тебе…
— Не надо, уважаемая Энекути-бай, — дрожащим голосом попросил Габак-ходжам, — не надо гневаться. Пусть не будет лишних разговоров… Мы пойдём в мазанку, где нам постелили. Там тепло и просторно, там нам будет хорошо…
И он на цыпочках, балансируя руками, вышел.
— Шлюха! — зло бросила падчерице Энекути.
Джерен усмехнулась:
— Если, мама, кто-то из нас заслужил это слово, то, наверное, не я.
— Поговори мне!..
— А почему я не имею права говорить? Я дорожу, честью этого дома…
— Провались ты в преисподнюю, шакалье отродье! Если я здесь уже не хозяйка, мне делать нечего. Я тут ни минуты не останусь!
— Что ж, — согласилась Джерен, — воля твоя. Тебя никто не гонит, но если ты сама желаешь уйти, то уходи. Забирай свой сундук с праведным и неправедным добром и иди.
— И уйду! Посмотрим, каково тебе будет одной!
— Проживу как-нибудь. Когда мама умерла, я знала, что у меня никогда не будет второй мамы. А когда папу призвал аллах, я поняла, что дом без опоры остался. Ты — не опора.
— Я это знаю, ишачка! — сказала Энекути. — Когда мой муж умер, я знала, что в этом доме для меня не осталось места. Завтра же заберу все свои вещи и уйду.
— Смотри, папины заодно не прихвати.
— У вас, у голодранцев, прихватывать нечего!..
Габак-ходжам, согревшись под тёплым одеялом, уже придрёмывал, когда заявилась Энекути и растормошила его. Жаркие объятия любвеобильной толстухи разогнали остатки сна.
