— Я его прятал в мой рюкзак. Заходил в какой-нибудь пустой дом, отстегивал и клал в рюкзак.
— А усы у вас были накладные?
— Да.
Допрос продолжался вечером в кабинете Ваулина.
Мерике-Люш говорил медленно, словно ему надо было собраться с мыслями, и глядел в пол или в сторону, чтобы не встречаться взглядом с Ваулиным. Он вдруг попросил папиросу. Ему дали, но и курил он словно нехотя.
Ваулин глядел на этого сильного, с выправкой спортсмена, рыжеватого человека, и ему казалось, что Мерике-Люш весь сжимается, будто хочет сделаться незаметным и слиться с каменной стеной.
«Почему же он все-таки говорит? — подумал Ваулин. — Ведь он не может не знать, что спасения не будет».
И сразу же Ваулин понял это. Шпион заговорил потому, что у него нет больше сил молчать. Он, здоровый и сытый, не вынес жизни в осажденном городе. Город, где люди голодали, но держались, где без усилия нельзя было добыть даже глотка воды, где вымерзли дома и погас свет, смертельно пугал его. Он был чужой среди настороженных людей. Он боялся каждого и уже не мог больше сопротивляться своему страху. С первых же дней Мерике-Люш понял, что опасная жизнь была бесцельной. Ему все труднее становилось выносить острое напряжение. Он бродил, как волк, в огромном чужом и страшном для него городе, который готов был драться за каждую свою улицу.
Рацией ему разрешено было пользоваться только в самых крайних случаях. Он шел в парк, к вывороченному дереву, разгребал снег, в темноте прилаживал антенну. Порой в маскировочном костюме он просиживал у дерева всю ночь, согреваясь спиртом. Ответы по радио приходили лаконичные: «Ждать». Ему запрещали повторять вызов раньше, чем через неделю. Но разве можно было жить в этой неизвестности? Он нарушал строгий запрет. Тогда ему вовсе не отвечали. И в таком молчании содержалось строгое осуждение.
В декабре жизнь осажденного города стала еще тяжелее. Сколько раз он видел, как упавший на улице человек не мог сам подняться. И тогда Мерике-Люш думал, что его консервы, галеты, сгущенное молоко, масло стали неотразимым оружием, которым можно сломить волю любого человека.
— В этом был ваш расчет?
— Да, в этом состоял мой расчет. Он мне казался безошибочным. Если голодающему показать еду…
— И потому вы решили поселиться у Глинских?
— Да, потому.
Однажды в декабре Мерике-Люш, придя в свой склад в парке, обнаружил, что аккумуляторы садятся. Его охватил ужас. У него была педальная машинка для зарядки, но сломался стержень. И негде было сварить его. Зарядить аккумуляторы нельзя. Если он пойдет с ними в город или попытается сварить стержень, то неминуемо попадется. Еще несколько дней — и порвется нить между ним и теми, кто его послал сюда.
