Страх попасть слесарем на завод гнал и гнал, катаясь ведьмочкой на моем горбу. Всего за месяц я сочинил несколько рассказов. Отпечатал с десяток экземпляров. Пошел в районную библиотеку и обзавелся адресами всех литературных журналов, найденных на ее полках. Пошел на почту, разослал заказными письмами во все концы Советского Союза. В Москву, Минск, Киев, Тбилиси, Алма-Ату… Месяцы ожидания превратились в пытку. Начали приходить вежливые отказы. «Ваша рукопись рассмотрена, но, к сожалению, не может быть опубликованной в нашем журнале». Но через год я вдруг получил почтовым переводом свой первый гонорар. Отдал долги. Влюбился. На остаток гонорара мы основали семью. Основал семью – а гонорар истратился. Но подвалило счастье – рассказы взяли в сборник молодых авторов. Заплатили гонорар, полторы тысячи рублей! А за тем счастьицем уж прыгнула мерзкая жаба, чавкнула, проглотила старые деньги – выплюнула новые, и тысячи мои превратились в ничто, в промокашку. Как было жить? Попугая, австралийскую нимфу – собственность жены, ну и как бы приданое – сменяли на Птичьем рынке на двух кролей с той мыслью, что будет у нас в это трудное время пища, будет мясо. Ведь жить-то как? Скрещивал я их, скрещивал, а тут заглянул по нашу душу сосед Ворлохов, пузатенький, похожий на попа себе на уме мужичок, которого замучила вонь с нашего балкона, – поглядел, говорит: да это ж у тебя две самки, кого ты скрещиваешь, писатель тоже мне, ты же двух баб скрещиваешь! А тут еще я услышал по радио, как, рассуждая о будущем русской литературы, кто-то вдруг заявил с чувством собственного достоинства: «Она умерла».
Денег нет ни копейки. Есть два килограмма сахара, отоваренный по карточкам запас от старых времен, который держал я и не растрачивал, как валюту. Еду на рынок – меняю сахар на рыжего кроля-самца: куда глядеть и как их различать, сосед Ворлохов уже научил. Через месяц принимал у двух крольчих роды. Волновался, заглядывая к ним в закуток, подглядывал в щелочку, дрожа от радости и от страха. Новорожденных крольчат грел под лампой. Дня через четыре они превратились в маленьких смышленых кроликов – вот оно, неужто это мое и я есть в некотором роде даже их божество, что создало их жизни из одного попугая и двух килограммов сахара! Самца пускаю первого на мясо – топчет он моих крольчат, отнимает драгоценное для их жизней место. Тушка уходит Ворлохову, да он и считает себя как бы вполне законно в доле со мной, раз дал столько полезных советов да еще терпит вонь с моего балкона. Собственноручно избавив нас от рыжего самца и унося освежеванную тушку к себе, Ворлохов – а он был человек стихийно верующий и даже ходил по воскресеньям в церковь – сказал, что поступил со мной «по-церковному». «Это как же по-церковному?» – не сдержался я от удивления, вовсе не думая, что он окажется еще и в сане моего благодетеля. «А не по-церковному если, – нахмурился обиженно Ворлохов, – то можно было бы и сигнал кое-куда подать, что некоторые у себя в квартире не то что притоны содержат, а даже кроликов!»
