Десять шагов оставалось ему до Гидаша, Вали и витушника, с этого расстояния он не мог слышать, к а к приглашалась Валя на танец и было ли витушником испрошено разрешение на то у Гидаша. Тот на следствии и суде напирал, что витушник вообще игнорировал его, стоявшего по правую руку от дамы, а такое явное пренебрежение — попрание законов Мраморного зала; по мнению же следователей, никто не издавал этих законов, никто не утверждал, а обычай, которому следовал Гидаш, имел от роду три или четыре года, и вообще все его оправдания — сущий вздор.
Итак, Костину оставалось десять шагов до Валеньки, как вдруг Гидаш выхватил из ножен палаш и насквозь проткнул им витушника, и хотя тот не издал, падая, ни звука, все танцующие пары замерли, а оркестр умолк. Костин обогнул лежавшего витушника (палаш рукояткой вверх торчал из его груди), обнял Валю, которая — вот оно, женское нутро! — пронзительно завизжала, когда обе порции мороженого (от порывистого объятия Костина) упали за ворот ее платья.
— Пятнадцать лет прошло! — безжалостно уточнила Валенька Юматова. Страдающие глаза ее обежали Костина, задержавшись на погонах. — Конечно, многое забылось, — издевательски подтвердила она. — Вы были тогда на третьем курсе, год еще учиться, офицерской службы у вас — четырнадцать лет всего-то, а уже капитан первого ранга. Другим еще лет десять пахать и пахать до вашего звания, а уж тот, кто единственный заступился за женскую честь и достоинство, и думать забыл об офицерских погонах. Бедный Юра!
Она всхлипнула. Затем на полном вдохе влила в себя коньяк, а Костин чуть пригубил рюмку. Насколько стало ему тогда еще, в Мраморном, понятно, подошедший к Валеньке витушник отличался проницательностью и сразу уразумел, что стоящий рядом с девушкой курсант — сущее дерьмо, согласия которого не требуется, да и Валя сделала шаг вперед, уже подставляя талию под танцевальное объятие приглашающего курсанта. Это-то и возмутило ничтожного Гидаша, ему нанесли оскорбление, на него надо было отвечать, и Валя могла вцепиться в его руку, потянувшуюся к палашу, но не только не сделала этого, а завороженно смотрела, как палаш вонзается в клинышек тельняшки.
— Он был рыцарем! Он благородно пропустил первый удар, когда этот презренный витушник сказал мне: «Ну что, шалава, давай покувыркаемся!» Но уж как только я была обозвана — прости, пожалуйста, — блядью, мужественное сердце Юрочки не выдержало, он выхватил палаш и вынужден был заступиться за честь дамы, поскольку вы, Костин (имя, имя — забыла!), трусливо скрылись в толпе.
