Постарался взять себя в руки, но после визита к врачу меня отчетливо перло. В теле явно существуют какие-то гормоны восторга. Фасовать бы их – можно было б озолотиться, но их бы объявили вне закона. На дороге сосредоточиться получалось с трудом. На психику они тоже явно воздействовали: мое испытание закончилось, и потребность в разговоре, по идее, должна была бы иссякнуть, но нет – я внезапно почувствовал, что хочу кому-нибудь сообщить, что мне пришлось пережить.
Начал я с Рея. Он ошивался возле бассейна, только что из душа после дневного разгребания мусора. Пока он слушал меня, лицо его исказила череда гримас, словно он за секунды пережил все стадии горя: потрясение, отрицание, гнев, уныние, принятие – и облегчение. Он сгреб меня в могучие объятия. Прижатый к нему, я почувствовал мягкую наждачную бумагу его бороды у себя на щеке. Я вдыхал его запах – тальк, смешанный с едва заметным несмываемым кислым духом мусора. Выпустив меня, он сказал только:
– Я рад, что с тобой все хорошо.
Мы решили, что мне надо взять отгул. Рею тоже. Ну хоть на один день. Мы куролесили до глубокой ночи. Наутро он сказался больным – больным от радости за меня, и мы продолжили кутить. Ели все, что пожелаем, – своего рода праздник жизни. Это означало пиццу на завтрак, бургеры на обед и пиццу с бургерами на ужин. А сверх того сколько хочешь косяков и пива – и сигары в промежутках.
Ближе к вечеру Рей сделал свое широковещательное заявление. Он уезжает. Уезжает в Беллвью к своей новой возлюбленной, девушке из «Майкрософта». Она сказала, что он может пожить с ней, пока будет искать работу, и потому он собрался бросить мусорный бизнес и научиться программировать компьютеры. Хоть применит уже наконец свой талант к математике. Видимо, ему пришла пора перестать наказывать и себя, и своего отца.
Странное дело: как легко, оказалось, проткнуть мой пузырь восторга. Мне уже стало одиноко, и мысль о том, что человек, ставший мне ближайшим другом, уезжает, меня подкосила. Радоваться бы за него, а я ощущал себя так, будто мне дали под дых.
К следующему утру наш марафонский кутеж отнял у нас здоровье. Рей снова сказался больным, на этот раз – со всеми основаниями. А я провел день в постели, жуя аспирин, попивая чай и размышляя над вопросом «Так, жизнь мне вернули, и что теперь с ней делать?».
Снаружи нещадно пекло – по радио это называют «тепло не по сезону». Может, и так, но то было напоминание, что лето близко. Академический год подходил к концу. Я подумал о том, что сделал и что нет. Добился немногого. Никаких великих открытий, даже ни одной работы, годной для статьи, если только мы с Марком не разберемся с нашей оптической теорией. Но я был еще жив. Вспомнил наши разговоры с Фейнманом. Жизнь и карьера казались мне очень запутанными. А у него выходило, что все очень просто. Если обезьяна справилась, значит, могу и я, сказал он. Но я-то не обезьяна. И я переживал, чем все обернется. Обезьян, видимо, это не заботило. Вот это и понимаешь, когда взрослеешь, – что все не так уж сложно и важно, как ты думал, – да?
