— Прошу вас, мадам!
Опасливо подобрав картонку, мама во весь дух помчалась в сторону театра. Я за нею. А Фима, прижимая оскорбленную в лучших чувствах кошку к толстому животу, посасывал оцарапанный палец, смеялся и кричал:
— Ни пуха, ни пера! Встретимся после спектакля!
Я обернулась на бегу. Какой-то француз удивленно таращился на Фиму и крутил пальцем возле виска.
В тесной маминой уборной, да и во всем театре было тихо. Часы только-только пробили три с половиной. Мы отдышались, потом развернули злосчастное платье, и мама надела его.
— По-моему, широко, — поворачивалась она перед зеркалом. — Да, широко!
Я сказала:
— Надо ушить по бокам, ничего, не видно будет.
Проверили, наметили, я схватила иголку с ниткой и стала шить прямо на ней. Мама стояла перед зеркалом, разведя руки и зажав губами обрывок нитки. Тоже одна из примет.
— Хорошо, — сказала мама, когда процедура закончилась, — по-моему, хорошо, а?
Она стояла статная, устремленная ввысь, в сказочном платье с высоким подрезом и небольшим шлейфом.
В коридоре послышались голоса, в уборную заглянул Карабанов.
— Готовы, Надежда Дмитриевна?
Он пришел гримировать и причесывать ее.
Длинные мамины косы распустили. Затем волосы были собраны на макушке, ловкими движениями перевиты в две толстые пряди, сложены и закреплены узлом. Мама подавала шпильки, Борис Николаевич все время спрашивал, не тянет ли, удобно ли ей поворачивать голову.
— Хорошо, хорошо, — отвечала мама, наклоняясь навстречу протянутой сетке с крупными ячейками и вшитыми в них жемчужинами. Сетка плотно охватила прическу.
Я сидела на маленьком диванчике и следила, как он колдует над ее лицом. Потом мама повернулась ко мне, и я не узнала ее. Женщина с огромными, неистовыми глазами, с жестким ртом, высокомерно и гибельно смотрела мимо меня. Карабанов надвинул на мамину голову тонкий обруч.
Выпрямившись и положив ладони на деревянные ручки кресла, сидела леди Макбет, не видя никого — ни меня, ни Карабанова.
— Пойдем, Наташа, — потянул он меня за рукав, — не надо мешать. Мама должна сосредоточиться.
Я вопросительно глянула на нее, она одобрительно прикрыла глаза. Нет, все-таки это была мама! Я осмелилась прошептать:
— Ни пуха тебе, ни пера!
Мы шли по коридору мимо закрытых дверей уборных. На сцену пробежал озабоченный дядя Гоша с пучком каких-то веревок.
— Пора и мне одеваться, — сказал Карабанов. — Дай бог, чтобы все было хорошо.
Ему предстояло играть Макбета.
Я отправилась в зал. Был он небольшой, вытянутый в длину, мест так на триста. Стены покрашены серой масляной краской, жесткие кресла составлены плотно. Зрители с трудом протискивались между рядами, но никто не роптал. В приподнятом настроении все чинно рассаживались, над публикой стояло привычное жужжание театральных разговоров обо всем и ни о чем. Я вдруг поймала себя на мысли, что все без исключения говорят по-русски. Это было так странно.
