В цыганку любила наряжаться тетя Ляля. Пышная юбка в сборку, пестрая косынка немного набок, брови, губы, щеки — все яркое. И монисто на шее. Она старательно гадала каждому по руке и нагадала мне однажды, что я стану ученым астрономом, а Татке — что она выйдет замуж за Ваню Корешкова.
Никакого Вани Корешкова в природе не существовало, но после этого в минуты размолвок мы дразнили Татку мадам Корешковой, а она обижалась.
И так же весело встречали Новый год. Детям позволяли не спать до двенадцати. Полночь дядя Костя отбивал медным пестиком по большой сковородке, имевшей замечательный колокольный голос.
Три года мы прожили на Вилла Сомейе. Если спросить, было ли у меня детство, настоящее, безоблачное, я отвечу: да, было. Вот эти три года.
После масленицы бабушка заставляла всех внуков исповедоваться и причащаться. Готовиться к исповеди было всегда волнительно. Мы прибегали к ней за советом, о каких грехах нужно говорить батюшке, а какие не заслуживают его внимания. Грехов в ту счастливую пору у нас было немного.
Татке вменялись в вину упрямство и кокетство. С первым она соглашалась, второй упрек встречала в штыки.
— Когда, вот скажите, когда я кокетничала?
Петя выступал главным обвинителем.
— Милая моя, — расшаркивался он перед нею, — не далее, чем вчера. Кто строил глазки Игорь Платонычу? Села, фуфыра, губки бантиком, смотрит искоса…
Татка брала тоном ниже.
— И вовсе нет. И все ты выдумываешь. Нужен мне твой Игорь Платоныч. Он, во-первых, старый.
Вмешивалась бабушка.
— Оставь, Петя, ты слишком строг. Всем женщинам приятно, когда на них обращают внимание.
Татка, бедная, становилась совершенно уничтоженная. Красная, как бурак, она кричала:
— Противный, Петька, противный! Я все равно батюшке про это говорить не буду! — и тут уж доставалось от нее брату. — Сам-то, сам, чистюля несчастный! Чтоб дверь открыть, платочек из кармана достанет и трет ручку, трет…
Но бабушка считала навязчивую Петину чистоплотность не грехом, а дурью.
Настоящий грех у Петеньки был. Петенька рос диким ревнивцем. Он ревновал Татку к тете Ляле, меня — к Татке или к бабушке, и вот, при случае, бабушка внушала этому новоявленному мавру, какое это нехорошее чувство — ревность. Он слушал, опустив голову, и тяжело вздыхал.
Марину упрекали за нерасторопность и молчаливость, за слишком уж исступленное увлечение рисованием в ущерб учебе. Меня — за излишнюю мечтательность и витание в облаках. Но о главном, если у кого на душе сокрытый от всех проступок, бабушка не позволяла говорить. Это уже, учила она, дело совести каждого. О тайном — только батюшке, и это лишь его право отпустить прегрешение.
