В ней говорилось о казаке, сраженном в бою и умирающем одиноко в поле на чужбине, о добром коне, что бьет нетерпеливо копытом о сыру землю, о просьбе предсмертной казачьей:
…Ах ты, конь, ты мой конь, лошадь добрая,
Ты товарищ всей моей участи,
Ты ступай один в нашу сторону,
Ты отдай поклон отцу-матушке,
Молодым детям, роду-племени.
Ты скажи моей молодой жене,
Что женился я на другой жене,
Что за ней я взял поле чистое,
Нас сосватала сабля острая,
Положила спать калена стрела…
Пел Федор тихо, и от этого старая песня звучала задушевнее, захватывала сильнее. Казалось, вся степь ночная, раскинувшаяся вокруг хутора, сочувственно прислушивается к этой песне.
Павел вздохнул, подумал: «Нет, видно, не уснуть мне. Тревожно что-то… Иль гроза находит? Пойду к ним, погутарю».
Он быстро оделся, вышел из хаты — и замер. В степи в ночной мгле послышался дробный перестук конских копыт. «Не к добру, — мелькнула мысль. — Ночью мчится наметом, сломя голову».
Федор и Сергунька вскочили с завалинки, вглядываясь в тьму. Прибежал и спавший на сеновале Аким.
Подскакав к хутору, всадник осадил лошадь, со стоном свалился на руки Федора. Голова всадника перевязана окровавленным полотенцем, на лице — сгустки крови. Не сразу узнали в нем молодого казака Василия Сотникова.
Его ввели под руки в горницу, зажгли свечу, дали ковш воды. Жадно выпив несколько глотков, Василий сказал глухо, прерывисто:
— Злая беда… Ногаи налетели, врасплох застали… Сам Девлет-Гашун культяпый с ними. Многих посекли… Отца моего убили…
— Едем! — крикнул хрипло Павел, хватая саблю и пистоли. — А ты, Вася, перебудь здесь пока. За тобой приглядит Аким, раны перевяжет.
Павел с Сергунькой и Федором помчались к станице. Тяжелый ком стоял в горле Павла, во рту был полынно-горький вкус земли. Мысли неслись стремглав:
«Неужто Таню в полон взяли?.. Да нет, у Крутькова сила богатырская, отбился, должно… Врасплох ударили ногаи, могли и осилить его. А Таня не такая, чтоб в полон даться. Скорей нож себе в сердце всадит. Вот она, беда, одна за другой… А может, спаслись Таня и Тихон Карпович? Василий сказал, посекли многих — не всех, значит».
И снова лютая боль стиснула сердце: «Девлет-Гашун… Давний заклятый враг Крутькова… Как же я забыл? Ведь Тихон Карпович когда-то в ярой схватке отрубил ему кисть руки. Этот волк допреждь всего сведет счеты со стариком. Да и Тане пощады не будет. Нет, нет, видно, погибли они…»
Едва всадники обогнули курган, как увидели: пылают хаты к скирды сена, выбрасывая языки огня и клубя черным дымом. Повеяло едким запахом пожарищ и как будто пороха. Чудилось, что из станицы по затихшей степи несутся жалобные крики, плач, мольбы о помощи.
