Толкиен был более одиноким странником, нежели Руссо; к тому же, он отчетливо помнил не только каждую прогулку, но и едва ли не каждый свой шаг. Уже в этом коротком воспоминании о прогулке, которую будущий писатель совершил в юности, содержатся, пусть в виде наметок, роскошные описания пейзажей и странствий из «Властелина Колец». Точно так же летом 1914 года Толкиен мало–помалу проникся и образом главного своего героя Эарендила, которому даже посвятил поэтические строки:
«И устремился к чаше океанской Эарендил,
Ночного мрака путы разрывая на ходу,
Подобный свету, бьющему из круга тьмы,
Сошел он в струг свой быстрый, серебристый,
Готовый отвалить от тусклых золотопесчаных берегов.
И вот, поймав попутный бриз вечерний,
Уже бежит он прочь от беспросветной мглы земной».
Как отмечал Хамфри Карпентер, «образ небесного морехода, чей корабль мчится по небосводу, навеян ему воспоминаниями об Эаренделе, герое поэмы Кюневульфа(13), хотя у последнего этот персонаж предстает совсем в ином свете. В сущности, то был первый легендарный герой Толкиена».
То же самое можно сказать и об основной главе в «Сильмариллионе», посвященной походу Эарендила на войну Великого Гнева…
В 1915 году Толкиен пишет первые истории о Валиноре и Таникветиль. На войне он освоил еще один «язык» — азбуку Морзе: его взяли на радиослужбу. Тогда же Толкиен решил заняться мифотворчеством всерьез.
Плоды этого творчества, надо сказать, Толкиен взращивал для своих сограждан, дабы укрепить в них боевой дух: за годы Первой мировой войны англичане понесли большие потери — семьсот тысяч погибшими, то есть в три раза больше, чем во Вторую мировую.
Вот что спустя десятилетия писал об этом Толкиен:
«И тогда пришла мне однажды мысль написать сборник легенд, более или менее связанных между собой, — от крупных повествований на космогонические сюжеты до романтических сказок — и посвятить их Англии, моей родине».
И родина не осталась перед ним в долгу, признав, хоть и много позже, в 1995 году, «Властелина Колец» книгой века. А Толкиен писал:
«Пусть это зазвучит по–новому, свежо и чисто, чтобы и дышалось легко, так, как дышится нашим «воздухом» (исходящим с небес и от северо–западных земель — то есть Британии и ближайших европейских берегов, только не Италии, не Греции и, уж конечно, не Востока), во всяком случае, мне бы того очень хотелось; пусть это будет пронизано таинственной кристальной красотой, которую кое–кто считает чисто кельтской (хотя у древних кельтов она проявляется довольно редко); пусть это будет чем–то «возвышенным», не вульгарным, а родным повзрослевшей земле, издревле опоенной поэзией».
