— Сядь, Обмылок, — повторил Питер.
— Черта с два! — взревел тот. — Слышал, что я сказал?
— Я тебя слышал.
— И что теперь?
— Ты что, боишься сесть? — все так же спокойно, не повышая голоса спросил Питер.
Это был уже совсем иной подход к делу. Обмылок культивировал в себе непоколебимую уверенность в том, что он не боится ничего и никого на свете — ну, может быть, за исключением тех двоих братьев Баттриков! И теперь эта вера заставила его опуститься на стул, придвинутый к столу напротив Питера.
И мгновенно пожалел об этом — так как ростом он был гораздо ниже Питера, который теперь возвышался над ним, сидя на противоположном конце стола. Обмылку тут же захотелось встать и выпрямиться во весь рост, но он представить себе не мог, каким образом можно выбраться из-за стола, сохранив при этом собственное достоинство.
Теперь же он ощущал на себе постоянное давление. Причина столь дикого нервного напряжения так и осталась для него загадкой. Единственное что он чувствовал в тот момент — это уверенный, изучающий взгляд Питера. Сделав над собой огромное усилие, он заставил себя не отвести глаза, что стоило ему большого напряжения, в то время как Хейл держался совершенно непринужденно и естественно!
Спокойный взгляд Питера проникал в самую душу неприступного Обмылка, заставляя трепетать его сердце. Гипноз — разве не это является его основой, когда глаза смотрят прямо в глаза, и взгляд не терпит возражений? При одной только мысли об этом Обмылка прошиб холодный пот.
— Вот он я, — сказал Обмылок, — а теперь выкладывай, что тебе от меня надо. И побыстрей, ладно? Потому что со мной тот же номер, что и с Баттриками, у тебя не пройдет. Твои трюки мне знакомы. Меня голыми руками не возьмешь!
Он произнес это с хищной ухмылкой, наставив на Питера свой негнущийся указательный палец, словно показывая всем своим видом, что он распознал дьявола за человеческим обличьем. Обмылок подспудно надеялся на то, что при этих словах Питер побледнеет и задрожит от страха. Но к большому его изумлению ничего подобного не произошло. Было заметно, как сверкнули глаза под прикрытыми веками; затем в уголках губ появилась и тут же исчезла еле заметная улыбка. Обмылок чувствовал себя осмеянным превосходящим его по силе злобным духом, бесспорно таившимся в сердце этого белого человека.
Сгорая от обиды, Обмылок жалел о том, что вообще вошел в дом; и мысленно просто-таки проклинал себя за то, что уселся за этот стол!
Ибо теперь ему начинало казаться, что вокруг него смыкаются объятия невидимых рук, и силы постепенно покидают его. Ведь разве его огромные ручищи не пронимала мерзкая дрожь, из-за которой он, пожалуй, не смог бы удержать и пистолета? И уж не тот ли указующий перст, который в пылу обвинений он наставлял на Питера дрожал более всего?
