Когда я вернулся домой, родители сразу всё поняли.
– Сынок, забудь её. Она – Фломастер. Значит, всегда будет только марать и мазать. Обляпать всё вокруг, напачкать в душу – для Фломастера обычное дело.
Я понимал, что они правы, но было поздно – я уже сломался.
Больше я не видел свою Фло. О ней ходили разные слухи. Кто-то говорил, что она уехала в другую страну, кто-то видел её на свалке, кто-то уверял, что она умерла, отравившись техническим спиртом…
Иногда мне снится её смех, я просыпаюсь среди ночи, долго прислушиваюсь к темноте, и меня охватывает острое желание, смешанное с тоской…
* * *
Я никогда не копался в своей родословной. Ее знали мои родители – этого было достаточно. Я считал себя потомком древнего аристократического рода, а мои многочисленные родственники поддерживали во мне это заблуждение.
И вот сегодня я узнал, что мои великие предки – те, чьи портреты висят в нашем доме на почётном месте, – преступники, казненные на электрическом стуле. Говорят, на них нет вины, но даже этот факт ничего не меняет. Ни Сакко, ни Ванцетти никогда не были аристократами, они – обычные работяги, а карандашная фабрика была названа в их честь по недоразумению.
Лучше бы я узнал это раньше. Или не узнал никогда. Эту новость я воспринял как личный крах. Словно из-под меня вышибли постамент. Как табуретку из-под висельника.
* * *
Я пишу это письмо без всякой надежды, что ты когда-нибудь его прочтешь. Пишу и не знаю, хватит ли у меня твердости бросить его в почтовый ящик.
Ты был моим другом. Говорят, в дружбе всегда один раб другого. Ты – мягкий и податливый, не способный сделать верный шаг – был рабом. А моя исключительная твердость и умение провести самую точную линию давали мне право на роль хозяина. Я учил тебя жить, радовался твоим маленьким успехам. Я любил тебя, не без снисходительности, конечно…
Когда начались сокращения, ты ушёл к художникам. Для тебя это был шанс избежать безделья и прозябания, но я воспринял этот шаг, как отказ от профессии, как путь в никуда. Я смеялся над тобой, когда ты начал рисовать. Мне – стороннику прямых и чётких линий, это представлялось глупостью.
А потом, спустя несколько лет я попал на твою выставку. Первая же твоя картина меня поразила игрой света и тени. Я сразу хотел уйти, но не ушёл – заставил себя посмотреть всё и даже оставил запись в книге отзывов. Ты не знаешь, чего мне это стоило, а я не могу это описать.
Я вышел из галереи, поехал на вокзал и там снял дешёвую шариковую ручку. Не запомнил ни её лица, ни возраста, только следы чужих зубов на её треснувшем колпачке.
