силилась слиться
и вот – слил а сь
неразборчивым звуком
в фонографическом цилиндре вокзала —
зябкая, как случайная связь.
Ещё подростком, Москва, я считал тебя страшным
неправдоподобным мифом, глупой сказкой, невероятным вздором.
Но ты набухала в вагонном окне Останкинской башней;
тянулась мрачными электричками
и бесконечным забором.
Ты была неизбежна, и я в полудрёме оконной
считал столбы твои
по дороге на юг,
по дороге к солнцу,
к счастливым лицам.
Москва-столица – ты казалась тогда многотомной
энциклопедией с прожжёнными жёлтым пустыми страницами.
И я искренне,
искренне,
искренне
хотел увидеть хоть что-то благое
в твоих грядущих огнях,
когда, простучав километрами,
поезд, качаясь, отчаливал от станции Бологое
и отчаянно шёл к тебе
полустанками ветреными.
И теперь,
когда я пишу твоё имя на почте —
нет —
я не верю в возможность доставки даже самую малость.
Москва!
Ты не существуешь, как не существует дойчланд,
которая юбер алес.
И если твой голос иногда в телефоне
кажется мне живым дыханием сквозь бесконечные дали,
то я, всего лишь, принимаю тебя на веру,
как радугу в небе – дальтоник —
не вдаваясь в детали.
3
Где А и Б сидели на трубе
теперь ни бе ни ме ни кукареку.
Из-под воды явленный новодел
привычно переводит раком греку.
А грека, удивлённый напоказ,
уже давно потерян в переводе:
"Который час?! Скажи, который час?!"
"Последний час вигилий на исходе"
Что снится здесь тебе среди ночных
потусторонних отблесков холодных?
Как уберечь тебя от сволочных
твоих сестёр и этих братьев сводных?
Крошится льдом нелепая река,
и лунный свет не истекает – мажет;
и если прилетит издалека
(как Делия босая) пух лебяжий —
что сделает? как сможет он помочь?
в каких словах найдёт он избавленье
тому над кем не полномочна ночь,
и полуночно каждое мгновенье?
Встречай его, кургузый новояз;
кидай его в навоз своих конюшен —
топчи его копытом, не боясь,
что окрик твой осмеян и ослушан.
Нет никого из них: ни А, ни Б —
глашатай новой жизни клюнут в темя.
Недвижное играет на трубе
и сатанеет на морозе время.
«Это время потом назовут довоенным…»
Это время потом назовут довоенным —
будут слушать наши глупые песни, смотреть наши пошлые сериалы
и думать, пожимая плечами: какого хрена?
чего же им всем не хватало?
А потом и сами напишут свои, ещё более глупые песенки,
сами снимут свои, ещё более пошлые и тупые ситкомы,
но тоже исчезнут в каком-нибудь новом кровавом месиве,
в каком-нибудь новом армагеддоне.
Всё никак не заснуть: то песни поют, то протяжная взвоет сирена,
