— То есть как это по-другому? Не силой же тебя заставлять!
— А почему бы нет? — Некоторое время она еще глядела на изумленного Виктора Сергеевича, потом призывный блеск в ее глазах погас, притушенный ресницами, черты лица затвердели. — Шучу я, шучу, Виктор Сергеевич. Все равно ведь к тебе не поеду, на готовенькое-то, не мною нажитое. Хоть моя квартира и поплоше твоей будет, а все же в ней я хозяйка.
— Собственница ты, Маша. Моя квартира, мой сын…
— Ну, сына ты не касайся! Выродила, выходила, да не мой?
— Он мне ведь тоже как родной сын, твой Ванюшка.
С болезненной ревностью матери, на которую пала вся ответственность воспитания ребенка без отцовской помощи, она оборвала:
— Нет у него родни, кроме меня, ясно, Виктор Сергеевич? Одна я!
Схватила сетку с картошкой, обогнула его, словно досадную помеху на пути, и зашагала крупным шагом, размашисто, стремительно, будто была налегке, так что он не сразу догнал ее. Пошел рядом, заговорил примирительно:
— Послушай, Маша, Ванюшка-то ведь взрослеет, он же не девушка, он юноша…
— Ну и что?
— Ты пойми, сейчас тебе, как никогда, нужен мужчина в доме, для него нужен прежде всего!
— Да ты с бабой совладать не можешь, где ж тебе с парнем справиться, — усмехнулась Мария, и тут же ее сочные губы поджались при виде хмельного прохожего. Проводив его взглядом, полным негодования, она заспешила. — Ни одному мужику не верю!
Обескураженный Виктор Сергеевич послал уже вслед ей:
— Я же не виноват, что твой супруг спился!
— А я виновата? — вполуоборот обронила она.
В парке, куда вернулся Виктор Сергеевич, он сел на скамейку, расстегнул верхнюю пуговицу плаща, ослабил узел темного галстука на светлой рубашке и утомленно прикрыл выпуклые веки. Неустроенность одинокой жизни разом навалилась на него, согнула почти пополам. Всплыла в памяти вымученная улыбка смертельно больной жены.
Черные волосы разметались по белой подушке, слова шелестят, как сухие, убитые морозом травы:
— Не надо было мне… слушать врачей… Родила бы тебе сына или дочку.
— Что ты, что ты, — испугался он в предчувствии неотвратимого конца. — Тебе же нельзя!
— А теперь вот… одного тебя оставляю…
Отгоняя тягостное видение, Виктор Сергеевич затряс головой.
— Курии, браток, — проник в его сознание чей-то сочувственный голос, как зов самой жизни.
Он открыл глаза.
Ему протягивал распечатанную пачку сигарет тот самый хмельной прохожий. Здоровяк, каких мало. На щеках рыжеет недельная щетина, поросшая дремучей, какой-то звериной шерстью, грудь бесстрашно выставлена из-под брезентовой куртки, а под ней — ни рубашки, ни майки.
