За год до этих событий, когда, как говорили в Бессарабии, «зашли Советы», хозяин мельницы незамедлительно отдал дело на хорошем ходу новой власти. Компаньон заартачился — его с семьей, как говорили в Бессарабии, «подняли», что означает — выслали, но через много лет он вернулся.
В комиссию по компенсациям входили пожилой профессор новейшей истории Гейдельбергского университета (интересно, чем он занимался во время войны? — да простится мне бестактный и совершенно неуместный вопрос), и молодой доцент, защитивший докторскую диссертацию на тему «Немецкие евреи и Холокост», и бдительные чиновники, в задачу которых входило выявление фальшивых соискателей. «У Вас нет оснований для получения нашей компенсации — какой же Вы человек немецкой культуры? Вы связать двух слов на немецком не можете», — замечал чиновник. «Но я говорю на идише, и это — диалект немецкого! И, потом, вся моя родня погибла во время оккупации». «За них Вы уже получили то, что Вам полагалось. Мы очень сожалеем, но…»
Наш экзаменуемый к подобной досадной категории просителей не относился. Он предстал перед взыскательными судьями и прочел наизусть на безупречном немецком тоном истинного ценителя высокой поэзии первые страницы Фауста Гете. Декламировал он долго, но никто его не перебил, и, дочитав, низко как актер поклонился. Экзаменаторы аплодировали стоя, потом послышались восклицания: «О, это восхитительно!», «Вы доставили нам огромное удовольствие, господин Дойч!». Он вышел на улицу совершенно счастливым. Ему даже показалось, что он вернулся в предвоенную Германию — он молод, удачлив, в воздухе — тревога, предчувствие грозных событий, и это придает остроту любви и вкус еде, и проникновенность музыке, и… — окрик на иврите вернул его к действительности.
Вожделенную ежемесячную компенсацию Самуил Яковлевич Дойч успел получить всего два раза, по наследству она не передавалась — члены его семьи лицами немецкой культуры не были.
«Фигаро был моим другом, он любил меня, он шутил и балагурил со мной, он был всегда верен мне. Если бы я встретила такого на двух ногах, я не была бы лесбиянкой. А вот теперь он умирает».
Угасающий пес ливретка — филигранной готической работы скелет, обтянутый прохудившейся на ребрах от долгой болезни ветхой обивкой — тонул меж двух свежайших подушек цвета чайной розы. Острые лопатки торчали крыльями химеры, рискуя продрать нежную собачью шкурку. Вокруг него валялись катышки испражнений. Майя собрала их без брезгливости. «Потерпи, милый, они скоро приедут». Фигаро приподнял голову и, ныряя носом, принялся прокладывать дорогу к ласковой хозяйской ладошке.
