— Вот бы так сделать, чтобы от мансарды на Глубокое мост был, — раскатывал губу рыбак Мудрило.
Случившийся рядом Митрич ехидно вставил:
— А может быть, тебе лодку с крылышками сделать?
Охломоныч слушал да на ус мотал.
Как раз за обдумыванием проекта летающей лодки, свернув в переулок безымянный, увидел он безобразную сцену.
У дивной ограды, какой бы не погнушался и царский дворец, широко расставив ноги, стояла бывшая бабка Шлычиха, а ныне соблазнительных форм молодица, и, по-мужицки ухая, крушила ржавым ломом эту красоту.
— Ты чего, кума? — изумился, остолбенев, Охломоныч.
— Сарайку хочу поставить, — подбоченившись, ответила экс-старуха.
Так бедро из нее и прет. Ох, и справна, ох, и соблазнительна Шлычиха. Только, видать, одновременно с утратой старости ума лишилась.
— Сарайку?! — вскричал оскорбленный Охломоныч. — Так вон же у тебя хозяйский двор!
— Не на месте, не ндравится мне, — поджала губы упрямая Шлычиха, — хочу здесь сарайку.
— Чего ж ты молчала? Сделал бы я тебе сарайку.
— У меня самой не первая голова на плечах, — гордо ответила кума без ума и, отвернувшись, вновь принялась за свое варварское дело.
Закипело в душе Охломоныча и в мозгу заклинило. Но нашел бы он, конечно, нужные слова, чтобы поставить дуру-бабу на место, однако внутренний голос опередил его.
«Что, благодетель, задело? Зацепило?» — спросил он, не поймешь — то ли с сочувствием, то ли с ехидцей.
— Тьфу ты! — махнул рукой Охломоныч и пошел прочь в такой досаде, что предусмотрительный Полуунтя на всякий случай отбежал от него на безопасное расстояние.
Когда Охломоныч сильно сердился или обижался на кого-то, он находил укромное место, закрывал глаза на печальную действительность и начинал мысленно строить дом — с фундамента под конек. Причем строил основательно, последовательно, подробно, не пропуская ни одной самой малой детали и операции — ни одного гвоздя, ни одного удара топора, ни одной щепки.
На этот раз Охломоныч, спрятавшись в светлой беседке на берегу Глубокого, сидел очень долго. Если бы человеческие мысли могли быть озвучены, то над Новостаровкой стоял бы визг пил, шорох рубанков, стук топоров и свежий, искренний, как майская гроза, мат человека, стукнувшего себя молотком по пальцу. Обычно, когда дом выводился под крышу, злость и обида проходили. Однако после встречи со Шлычихой Охломоныч построил уже два дома, уделив особое внимание отделке, принялся за третий, но дура-баба, как живая, стояла перед глазами, неутомимо круша узоры ограды. Ржавый лом будто по башке долбил. И под каждый удар у Охломоныча дергался глаз.
