Митрич, успевший в короткий перерыв между чудесами перемотать две половинки треснувшей ноги алюминиевой проволокой, отчего она теперь яростно скрипела и повизгивала, крадучись, приковылял к жуку и обошел его, пытаясь заглянуть под днище и в другие потаенные места. Сломанная деревяшка оставляла на живой земле глубокий след, похожий на условную границу, какой ее рисуют на картах, отделяя государство от государства.
— Умная механизма, — одобрил он жука, — а только, спорим на рубль, новую ногу не сделает.
Охломоныч вышел из оцепенения и обиделся:
— Дай-ка сюда твою деревяшку.
— Э, — разочаровался Митрич, — деревяшку и я топором из осины вырублю. Ты мне живую ногу сделай.
Нахмурился Охломоныч и после некоторого замешательства сказал неуверенно:
— Попробовать можно.
Ужас объял робкие души новостаровцев от этих простых слов.
Жук приподнял второе крылышко и внутри его обнаружилась узкая и уютная ниша, похожая на отделанный алым бархатом гроб, в котором хоронят новых буржуев.
— Полезай, — кивнул Охломоныч, — только я, в случае чего, не отвечаю.
— Сапоги-то сними, — проворчал завистливый Дюбель, — всю красоту изгваздаешь. Да и штаны бы скинул с фуфайкой. Мазуты там твоей не хватало.
— Неудобно, кум, при бабах-то, — для ради приличия молвил Митрич, сноровисто расстегивая ширинку.
— Неудобно, — ворчал Дюбель, раскомандовавшийся по праву ближайшего соседа Охломоныча, — неудобно граблями расчесываться и метлой зубы чистить. Деревяшку-то, деревяшку отстегни.
Только устроился Митрич в уютном гробике, как с легким чавканьем опустилось крылышко, и жук приятно зажужжал.
Митрич захихикал.
— Ты чего, Митрич? — испугался Охломоныч.
— Щекотно, — ответил тот, давясь смехом, и захохотал как сумасшедший.
Страшен был этот смех из утробы машины.
Деревня, включая собак, петухов, воробьев, уток и колорадских жуков, затихла в ожидании чуда. Даже ветер, лениво раскачивающий вершины тополей, заробел и стих. Один невидимый миру Митрич веселился.
Когда же крылышко вновь приподнялось, новостаровцы, увидев Митрича, отшатнулись.
— Двуногий! Двуногий! — завизжала внучка Митрича, конопатая девчушка лет семи.
И народ на разные лады принялся повторять это слово — кто в восхищении, кто в ужасе, кто крестясь, кто матерясь.
Митрич же бодро выпрыгнул из жука и, не одевши штаны, первым делом осторожно присел.
— Работает! Работает! — завизжала в восторге конопатая внучка.
И все снова повторили это слово.
Митрич присел раз, присел два, да и пустился в присядку, звонко хлопая по голой ляжке новой ноги и распевая матерные частушки.
