Дом неотвратимо и безжалостно втягивался в раструб. С невыносимым визгом мялось железо кровли, звенели, разбиваясь на мелкие осколки, стекла окон, с треском и хрустом ломались венцы — и все это, тая, словно снег, исчезало в небольшом жуке вместе с убогой утварью, сараем, оградами, недостроенной баней и туалетом, сколоченным из горбыля. И лишь ржавый скелет недостроенного ВЕЗДЕЛЕТОПЛАВОНЫРОНОРОХОДА пощадил неведомый механизм. Минута-другая и от старого дома осталось ровное, неживое место с черной могилкой погреба. Машина с приятным урчанием переваривала хлам.
Новостаровцы в оцепенении перекрестились. Даже те, кто не верил в Бога.
А Полуунтя, яростно защищавший вверенную ему недвижимость, увидев, что защищать, собственно, нечего, с визгом отчаянья бросился вон из села. Паническому его примеру последовали две-три особенно нервные старушки. Лишь Митрич, будучи шибко на кочерге, вполне сохранил присутствие духа, сказавши скептически:
— Ломать и мы могем. Ломать не строить.
Однако это было лишь начало, и жук тут же посрамил Митрича.
То, что произошло дальше, заставило бабку Шлычиху заголосить дурным голосом, а всех новостаровских собак — подхватить этот истеричный вопль дикого человека, впервые увидевшего пламя спички. Даже Митрич поддался общей панике, но при попытке бегства ступил деревянной ногой в щель между бревен, а она возьми да и тресни пополам. Расщеп так по самое колено и вонзился в землю. Черт бы с ней, с ногой, — бутылка разбилась, вот что обидно. Вдребезги.
А случилось вот что. Пожравши старый дом, жук, сыто отрыгиваясь, закружил по черной земле, аккуратно объезжая сирень, две яблони-дички и кусты лесной вишни, пересаженной Охломонычем лет десять тому назад из Бабаева бора. Двигался жук порывисто и четко, будто чертил — где по линейке, а где по лекалу. Затем, замурлыкав, отполз в сторонку и, свернув раструб хвоста в длинный хобот, изогнул его на манер скорпиона.
И выдул пузырь.
Именно в этот момент и заголосила бабка Шлычиха.
Пузырь был разноцветен и сумрачно прозрачен. Он рос, свисая с хобота-жала, содрогаясь и пульсируя, как сердце огромной улитки. Внутри его шевелилось нечто живое, косматое, нервное. И это нечто было настолько красиво и в то же время невыразимо ужасно, что не было сил оторвать от пузыря глаза, и не было сил бежать прочь на сравнительно безопасное расстояние. Так и стояли новостаровцы, слегка присев и выпучив очи.
— А как лопнет? — мрачно предположил быстро трезвеющий Митрич и заковылял на обломке прочь вдоль плетня.
