— Вы знаете, Игорь Владимирович, ведь Арслан, по-моему, ходил с ними…
— Разберемся. А сейчас максимум собранности, не отвлекайся ничем.
Письма, изъятые при обыске на квартире Варнавина, кроме одного, не представляли никакого интереса. Собственно, это было даже не письмо, а половина листка из школьной тетрадки с оборванным верхом.
«Слушай внимательно, — писал автор письма, — убьют меня…».
И далее неразборчиво: то ли «соев», то ли «сыв»… «песке о постюмо или ури одова».
«Если ты этого не сделаешь, не считай нас братьями, а что не нужно герав дуродыр».
— Ну, давай, Барков, покажи, как ты знаешь жаргон, — сказал Гуреев.
Барков не мог вспомнить ни одного из этих слов. Ратанову показалось, что письмо написано на каком-то незнакомом языке.
Другие письма адресовывались Волчарой из лагеря матери.
Тамулис обратил внимание на рецепт: пенициллин — по триста тысяч единиц, через двенадцать часов, 17 февраля, фамилия врача неразборчива. Бланк первой городской больницы.
Слово «ури» в письме Гуреев считал безграмотно написанным словом у р к и. Однако в других словах ошибок не было.
Лоев молча прислушивался к их догадкам.
— Разрешите от вас позвонить, Игорь Владимирович? — спросил Тамулис.
Ратанов кивнул.
— Регистратура? С вами говорит Тамулис из уголовного розыска. Здравствуйте! Кто со мной говорит? Товарищ Королева, я вас попрошу срочно поднять карточку больного Варнавина Виктора Николаевича. С чем он обращался к вам в феврале? Я подожду…
Барков недоуменно пожал плечами.
— Не обращался? Это точно? Большое спасибо. До свидания.
Он выразительно посмотрел на Баркова.
— Теперь тебе легче? — спросил Барков.
— А тебе дата рецепта ничего не говорит? — спросил Ратанов.
Барков покраснел: «Да. На другой день после той кражи из универмага. Любопытно».
— Первое. Найти врача, выписавшего этот рецепт. Сейчас сюда придет Карамышев. Я звонил ему.
— Игорь Владимирович, — решился Лоев, — может, вы подозреваете Варнавина в убийстве нашего работника? — Он сделал паузу. — Но ведь Варнавина здесь не было. В день похорон Мартынова мы с капитаном Гуреевым видели его и проверяли у него железнодорожный билет. Я хорошо это помню — это был мой первый день в уголовном розыске… Он только прибыл с поездом. Даже чемодан был при нем…
— Вы мне ничего об этом не рассказывали. — Ратанов вопросительно посмотрел на Гуреева. — Билет вы не изъяли?
— Я во время обыска видел его в шкатулке на комоде — можно за ним съездить…
Сердиться на Гуреева было бесполезно: как ему казалось, он все делал старательно и добросовестно. Не дорабатывал он «чуть-чуть». И это «чуть-чуть» делало его самым невезучим и наиболее ненадежным работником, несмотря на его опыт. К тому же он был болезненно самолюбивым и мнительным.
